Бегство. Документальный роман

Дед Аркадий происходил из еврейской семьи среднего достатка («мелкобуржуазной», как говорили в годы его советской молодости). В детстве он ходил в хедер, начальную еврейскую школу, и до конца жизни помнил еврейскую грамоту. В семье было еще шестеро детей, и трое из них – брат и две сестры деда – стали сионистами-социалистами и бежали в подмандатную Палестину, как тогда называлось будущее государство Израиль. Еще один брат и две сестры остались в Советском Союзе. Юношей, в конце 1920-х годов, Аркадий перебрался с Украины в Москву. Два-три года он проработал каменщиком, и это позволило ему более-менее затушевать свое происхождение, влиться в ряды пролетариата, и поступить в инженерный вуз. К тому времени, как он познакомился с бабушкой Анной Михайловной, родители его уже умерли. Прабабушка Хана-Фейга скончалась в 1935 году в родном Каменец-Подольске, а прадедушка Илья (Ихиль) Поляк умер в 1933 году в Биробиджане у советской-китайской границы, куда он уехал – за тридевять земель – строить Еврейскую автономную область. Дед Аркадий стал успешным советским специалистом, инженером-телефонщиком. Но отличие от бабушки Ани, даже прожив в Москве много десятков лет, он так и не перелицевался из ярко выраженного еврея в среднестатистического советского гражданина. Он был евреем во всем: в своих достижениях, в том, что подвергал сомнению общепринятые истины, в том, что знал толк в горько-сладком еврейском юморе. Но прежде всего он был евреем в своем восприятии истории. Дедушка Аркадий держался так, что даже мне, в те до-отказные годы еще неискушенному московскому еврейскому мальчику, становилось предельно ясно: не надо питать иллюзий насчет ассимиляции. Дед пылко ненавидел советский режим, хотя большую часть жизни умудрялся не проигрывать системе в ее идеологических играх и махинациях. Именно от него, из того, что он говорил, а точнее, не договаривал, или, еще точнее, из того, как именно он говорил за столом, и пошло мамино инакомыслие – сначала, в молодости, внутреннее, а позднее, открытое. Глубинное идеологическое инакомыслие деда составляло противовес бабушкиному советскому конформизму. (Хотя, собственно говоря, я вовсе не уверен, что термин «конформизм» приложим к поколениям советских людей, живших десятилетиями со сталинским дулом у виска.) И всю жизнь дед Аркадий мечтал об Израиле.

После Суэцкого кризиса и арабо-израильской войны 1956 года, когда советская политика в отношении Израиля стала нескрываемо враждебной, деду Аркадию пришлось отказаться от прямой переписки с родными в Израиле, дабы не навредить собственной карьере и будущему своих детей. Он прибегнул к услугам Мэри К., высокопорядочной еврейской дамы из Ленинграда, которая не столь опасалась за свое положение. Через этот канал в 1960-е годы шла корреспонденция в Израиль и обратно. На «конспиративный» адрес родственники присылали подарки из Тель-Авива, Хайфы и Бер-Тувии. Особенно насыщенной была переписка с сестрой Цилей, медицинским работником, бывшей женой израильского композитора Йоеля Вальбе. В 1965 году Циля воспользовалась недолгой интерлюдий в советско-израильских отношениях и решилась приехать в СССР. Поездка несколько раза откладывалась, и почти два года дед только и жил надеждой повидать любимую сестру. Они с братом не виделись сорок лет. После встречи с сестрой дед Аркадий еще больше загорелся идеей вывезти своих детей из России. Но в то время мои молодые родители были поглощены работой и карьерой, и об эмиграции даже слышать не хотели. А потом, в июне 1967 года, случилась Шестидневная война, и после «дивной победы» (выражение Владимира Набокова) маленького Израиля над многочисленными арабскими соседями, жаждущими его погибели, Советский Союз разорвал с Израилем дипломатические отношения. (Они будут полностью восстановлены лишь в декабре 1991 года, за две недели до распада СССР.) В стране началась открытая антиизраильская истерия, давшая режиму новые приемы антиеврейской риторики. Под рубрику борьбы с «сионизмом» теперь могла попасть практически любая государственная деятельность, направленная на подавление еврейской жизни и еврейского самосознания в СССР. В этой новой антисионистской (читай: антиеврейской) атмосфере я родился на свет и сделал свои первые шаги в (советском) мире. Сначала отец хотел назвать меня «Израиль», но родители решили не испытывать судьбу. При рождении я весил более 4-х килограммов, и поэтому (а также в дань тогдашней моде на имена) мне и дали имя «Максим». И все-таки… Родители мои штурмовали высоты советских карьер, доступные беспартийным евреям, и эмиграция, наверное, казалась им кинолентой из другой жизни. И все-таки первые зерна еврейской тяги к перемене мест дед Аркадий и его израильская сестра Циля заронили в их души именно тогда, в 1965 году в Москве, за два года до моего рождения.