Бегство. Документальный роман

Первые послевоенные годы были временем не только профессиональных поражений, но и личных потерь. Здесь нужно перенестись в довоенное прошлое и объяснить, что еще в ранние 1930-е годы в Ленинграде мой дед познакомился с моей бабушкой, Бэллой Вульфовной Брейдо. В 1934 году они стали мужем и женой, а два года спустя в Ленинграде родился мой отец, Давид Шраер, которого в семье звали «Дэвик». Летом 1944 года, через полгода после снятия блокады, бабушка с восьмилетним сыном, превратившимся за годы эвакуации в заправского деревенского мальчишку, вернулись в Ленинград из далекого уральского села Сива Молотовской (Пермской) области. Уже по возвращении бабушка Бэлла случайно узнала от знакомой, что у ее мужа был военный роман с другой женщиной, ленинградской еврейкой, с которой дед был знаком еще до войны, и что в марте 1944 года у деда и «второй» жены родилась дочь. Дед Петр любил бабушку Бэллу и обожал моего отца. По моим представлениям, дед считал роман и появление на свет нежеланной дочери результатом собственной слабости и банальным порождением военных обстоятельств, о которых не нам судить. Бабушка Бэлла, дочь сурового литовского раввина и человек большой принципиальности, отказалась принять мужа обратно, невзирая на все его мольбы. Дед был несчастлив в вынужденном втором браке, который его родители и братья-сестры так и не признали сердцем и душой, хоть внешне и соблюдали приличия.

Поскольку я родился и вырос в Москве, а дед Петр жил в Ленинграде и умер, когда мне шел пятый год, я видел его всего несколько раз. Но детские впечатления порой сильнее и чище всех других. В памяти сохранился окружавший деда Петра ореол аристократизма и обаяния. Ясно помню три эпизода с участием деда, причем один в техниколоровом цвете, а два – в черно-белом. Лето 1968 года, одно из первых детских воспоминаний, всё в мягких, приглушенных, выцветших тонах. Мне год и два месяца. Мы проводим лето на даче деда в Белоострове, на Карельском перешейке. Августовский день, прошел дождь. Дед стоит у покосившегося забора, на песчаной дорожке, усыпанной сосновыми иголками. На нем сине-серая полосатая пижамная куртка. Дед Петр ест мокрую мелкую малину прямо с куста, смакует ягоды и при этом оживленно рассказывает моей маме что-то неимоверно смешное, потому что мама хохочет, словно девочка-школьница от намеков на нечто запретно-развеселое, и тут все затягивается туманом и мы переносимся в нашу старую московскую однокомнатную квартиру на Речном Вокзале. Мне уже целых три года, и я почему-то вижу крупным планом «Олимпию», верную пишущую машинку моего отца. Когда я спал, отец частенько печатал в кухне или в ванной, водрузив пишущую машинку на престол унитаза. Над письменным столом в углу комнаты висит фотография «Папы Хэма» в рыбачьем свитере. Мама и папа сидят на диване, обтянутом угольно-черной жаккардовой обивкой; со временем это диван будет перенесен в кабинет отца в квартире на Октябрьском Поле, а потом и в комнату моих юношеских левитаций. Мама подстрижена под Брижит Бардо и выглядит еще совсем девочкой. На журнальном столике – ваза крымского винограда с продолговатыми опаловыми ягодами, который взрослые называют «дамские пальчики». На дворе октябрь 1970 года, в разгаре крымский виноградный сезон. Напротив родителей, на колченогих кухонных табуретках, – дед Петр и его третья жена Аделина, которую я прозвал «тётка Ё». Через балконную дверь за спиной у гостей в квартиру струится молочный свет. У меня, трехлетнего, в руках лук и стрелы – подарок деда и его жены. «Максимочка, будь мужественным и благородным, как рыцарь», – говорит мне дед. Третий эпизод, самый короткий, отснят год спустя, осенью 1971 года. Дед Петр в шестьдесят один год умирает от рака. Отец привез меня в Ленинград и взял меня с собой в больницу. Я прощаюсь с дедом. В больничной палате жутковатые, глинисто-серые сумерки. Дед улыбается нам, и в его улыбке столько покоя и очарования, что я просто не понимаю, как такой красивый и молодой отец моего папы может умереть.