Бегство. Документальный роман

Готовясь к чтению-демонстрации, отец поделился своими планами с друзьями и товарищами по отказу. Не все поддержали новую акцию. Некоторые отказники опасались, что дальнейшие политические протесты, пусть и мирные, могут разозлить Горбачева. Помню разговор у нас дома на кухне. Выдающийся авиаконструктор, мужчина средиземноморской наружности, – некогда «жгучий брюнет», за десять лет в отказе превратившийся в седовласого старика, отговаривал отца: «Давид, зачем это сейчас? Они ведь воспримут твою акцию как плевок в лицо гласности и перестройке». Нам эта логика казалась извращенной: после всего, что мы пережили, негоже отказникам заискивать перед горбачевским режимом.

8 апреля 1987 года, когда до демонстрации, запланированной отцом, оставалось всего два дня, нам позвонили из ОВИРа. Это было пополудни, я неторопливо шел к станции метро «Университет». Я любил это время года в Москве, воздух с привкусом костерка, раскрытые почки на ветвях, распахнутые пальто. После трех лекций и лабораторного практикума хотелось бродить по улицам, дышать, ни о чем не думать. А не прогуляться ли мне до университетской книжной лавки? – подумал я. А потом еще выпить стакан водянистого кофе с ром-бабой? За чугунной оградой университета стояли телефоны-автоматы. Отсюда я часто звонил домой, прежде чем сесть в метро и отправиться в центр на встречу с Максом и нашими общими друзьями.

– Только что позвонили из ОВИРа, – сказал мамин голос из тяжелой черной трубки телефона. Потом голос замер, задыхаясь от непроизносимых слов. – Позвонили и сказали, что нам «дали разрешение на выезд», – мамин голос в черной телефонной трубке смеялся и плакал одновременно. – Да, так и сказали, «дали разрешение». Я звонила папе в поликлинику, но не дозвонилась.

– Я поймаю машину, мамочка. Скоро буду…

Перебежав через дорогу, я остановил забрызганную грязью салатовую «Волгу».

– Гони, друг, заплачу, – сказал я таксисту каким-то чужим голосом.

Таксист сдвинул кепку на затылок, глянул на меня в зеркальце и кивнул. Из угла рта у него свисала дымящаяся папироса. Несмотря на пробку на Садовом, он гнал где мог и довез меня до дома меньше, чем за сорок минут.

Когда я звонил домой из автомата, отец навещал тяжело больного диабетика, и мы с ним почти столкнулись в дверях. Мама тут же посвятила нас в подробности: звонивший из ОВИРа назвался «Андреевым» и сказал, что мы получим выездную визу «в течение десяти дней». Однако было одно «но». «Андреев» потребовал, чтобы отец отменил демонстрацию протеста.

Сколько же лет мама готовилась к такому разговору с человеком из ОВИРа!.. На плите свистел чайник, а мама рассказывала нам:

– Он потребовал, а я проигнорировала его слова. И говорю ему: «Мы не уедем без моей сестры, матери и племянницы».

Мама в красках описала, как «Андреев» тут же утратил всю свою ледяную вежливость:

– «Вы нам не указывайте, что нам делать!» – разъяренно рявкнул он и бросил трубку. Но по его голосу мне показалось, что они сдались, – добавила мама.

Вот и все, казалось бы, дело решенное. После девятилетнего ожидания нам наконец-то дают разрешение на выезд. В такие минуты часто ощущаешь нечто похожее на пустоту. И сам себе удивляешься. Теперь нам предстояло окончательно вырвать свои собственные корни и совершить то, к чему так давно готовились, но, видно, так и не приготовились. В то время мы не могли знать, что разрешения на выезд, которые поздней весной 1987 года были даны старым отказникам, положили начало новой волне еврейской эмиграции. Только в одном апреле разрешение получило свыше 700 человек, в основном отказники со стажем. Потом волна стала подниматься с каждым месяцем, и всего в 1987 году эмигрирует почти 8000 евреев. А в последующие три года количество эмигрантов возрастет в геометрической прогрессии. В 1990 году, последнем полном году советского режима, более 200 000 еврейских эмигрантов покинет страну…