Бегство. Документальный роман

Мое положение на факультете почвоведение оставалось шатким, особенно после провалившейся попытки перевестись на искусствоведение. Всю осень 1985 года, поглощенный сочинением стихов, романом с Любой и родительскими злоключениями, я пренебрегал учебой. В весенний семестр надо было взять себя в руки, иначе не миновать было крупных неприятностей. В январе, по окончании каникул, я с головой ушел в подбор предварительных материалов для курсовой и часами просиживал в библиотеке. К концу весны нужно было составить план научной работы. Задача была не из легких; хотелось найти хоть какие-то зацепки для научного исследования, которые бы занимали и увлекали. В январе, феврале и марте я примерно раз в неделю приходил в кабинет к профессору Розанову, звезде нашего факультета. Розанов дымил папиросами (одновременно привычка заядлого курильщика и внешний признак демократизма). Мы беседовали в свободной манере, обсуждали прочитанные мной научные статьи и монографии, думали вслух о потенциальных темах для курсовика – и для будущего диплома. Что, например, если измерить воздействие уменьшающейся солености Черного моря на плодородие почвы на лиманах, спрашивал я? (По сути я искал предлог, чтобы отправиться на полевые исследования в окрестности Одессы, родины обожаемых мною писателей «юго-западной» школы – Бабеля, Багрицкого, Олеши). Или еще: изучал ли кто-нибудь взаимосвязь между меняющимися схемами миграции перелетных птиц и составом почв в природных местах их естественного обитания, там, где птицы скопляются, линяют, оставляют слои помета? (Я уже воображал, как отправляюсь в экспедицию в дельту Волги, величайшую в Европе.) Розанов выслушивал меня одобрительно и советовал уделить особое внимание библиографии научных публикаций в западных журналах. По его рекомендации я проштудировал, наверное, полный комплект журнала Soil Science, имевшийся в нашей факультетской библиотеке. Должно быть, сам того не сознавая, я стремился к тому, чтобы облечь свои исследования в повествовательную форму, и потому искал любую возможность объединить их с путевыми заметками, рассказом, пусть даже плодом литературного воображения.

Пока я пытался дистиллировать свои идеи и выкристаллизовать из них две-три темы с библиографиями, которые можно было бы представить Розанову, в Москве происходило событие исторической важности. В конце февраля-начале марта 1986 года был созван XXVII съезд коммунистической партии – первый после окончания режима трупов. На съезде заговорили об ускорении советской экономики. Термины «перестройка» и «гласность» пока еще не провозглашались открыто, но курс экономических реформ был заявлен, а также появились намеки на «демократизацию». В этой-то атмосфере, где на деле в стране пока ничего не менялось, но все же ощущалось дыхание новой, горбачевской «оттепели», я потерпел еще одно фиаско в университете. В середине апреля Розанов, который несколько месяцев благосклонно выслушивал и всячески одобрял мои соображения, и по сути уже вел себя как мой факультетский наставник, внезапно отказался стать моим научным руководителем.

Произошло это на открытом собрании студентов и преподавателей кафедры общего почвоведения. На таких ежегодных собраниях студенты представляли свои проекты, а потом официально оглашались имена их научных руководителей. Как заведующий кафедрой Розанов вел собрание. Он по очереди зачитывал фамилии моих однокурсников, и после каждой фамилии останавливался, чтобы сказать несколько слов о той или иной заявке и объявить, кто назначен руководителем. По алфавиту моя фамилия шла почти в самом конце списка, и томиться ожиданием становилось все труднее. Наконец Розанов дошел до моей фамилии, откашлялся… Как же я был потрясен, когда Розанов каким-то похмельным голосом пробурчал что-то вроде: «Шраер приходил ко мне пару разиков, но его идеи пока что сыроваты, да и недурно будет ему поработать с одним из наших младших научных сотрудников». Тут уж я не сдержался, вскочил и перед всем собранием громко возразил: «– Но Борис Георгиевич, я не понимаю! Ведь всего несколько дней тому назад мы с вами разработали план исследований на следующий год, и вы вели себя так, будто вы уже мой научный руководитель.» Несколько однокурсников обернулись. В их глазах не было ни враждебности, ни сочувствия, а было молчание, от которого я почувствовал себя обреченным на казнь. Пальцами правой руки, испещренными никотиновыми пятнами, Розанов начертил в воздухе подобие петли, но сказал лишь только: «– Шраер, вас я попрошу отдельно зайти ко мне в кабинет.»

После чего он снова уткнулся в отпечатанный список и зачитал следующую фамилию, кажется последнюю.