Бегство. Документальный роман

В статье, тиснутой в «Аргументах и фактах», все было шито белыми нитками. Но очевидно было одно: против моего отца стряпали обвинение, и между этой кампанией в печати и недавними повестками в прокуратуру существовала связь. Койфман утверждал, будто на следующий день после того, как он побывал у «некоего Шраера», у него «появился некто, назвавшийся Юликом Эдельштейном». Эдельштейн начал обучать Койфмана ивриту, а «параллельно – активная идеологическая обработка… Новичком завладела Наталья Хасина <…>, именующая себя ««активисткой борьбы за выезд в Израиль». Наталья и Геннадий Хасины были известными московскими отказниками, которые много лет подвергались преследованиям властей. А вот Юлий Эдельштейн, выдающийся активист отказнического движения и узник Сиона, в 1984 году был арестован по сфабрикованному обвинению в хранении наркотических веществ. Весной 1986 он все еще отбывал трехлетний срок в колонии строгого режима, а освободили его и выпустили в Израиль лишь в 1987 году. Хотя из Кремля уже веяло переменами, КГБ продолжал уверенно пользовался давно отработанными методами преследования отказников и инакомыслящих, и над отцом висела не эфемерная, а реальная угроза уголовных разбирательств, суда, тюремного заключения.

Если попытаться реконструировать все события ноября-декабря 1985 года, с повторными повестками из прокуратуры и остракизмом, которому подвергался мой отец, то складывается картина подготовки судебного процесса. К моменту, когда пришла самая первая повестка, в Израиле уже объявили о предстоящем выходе его романа об отказниках. Именно перспектива публичной судебной расправы над «сочинителем сионистских произведений» заставляла отца опасаться ареста. Для нашей семьи фальшивка, опубликованная в «Аргументах и фактах» в апреле 1986 года, явилась отголоском ноябрьских-декабрьских событий 1985-го. Сейчас, пытаясь понять логику публичного поведения профессора Розанова, который отмахнулся от меня как от назойливой мухи, я вижу следующее. По всей вероятности, для него и других сотрудников и студентов факультета почвоведения, которые успели прочитать статью в «Аргументах и фактах», фамилия Шраер была не просто абстрактной еврейской фамилией, не просто обвинительным актом против «некоего Шраера», а указывала именно на моего отца и нашу семью.

На следующее утро, уже зная о гнусной статье в «Аргументах и фактах», я постучался к Розанову в кабинет, чтобы поговорить с глазу на глаз. Он выслушал мою тираду о несправедливости и о преданности науке, яростно стряхивая пепел в пепельницу истинно профессорских размеров.

– Я даю вам замечательного научного руководителя, – произнес Розанов, барабаня красивыми пальцами по пачке папирос, лежавшей перед ним на столе. – Профессор Самойлова – специалист высокого класса и великолепный преподаватель, поверьте мне. Вы еще мне спасибо скажете когда-нибудь.

Что я мог ему возразить? Что еще мне было тогда предпринять?

Даже если бы я и пожелал выяснить правду и задумал теперь увидеться с Розановым – и даже если бы он согласился открыть мне подлинную причину своего маневра – к моменту написания этой книги это было бы невозможно. Розанов умер в 1993 году в возрасте шестидесяти четырех лет.

Профессор Елена Максимовна Самойлова, под чье начало меня определил Розанов, была доктором наук и крупным специалистом по эволюции почв. Отношения с Розановым у нее были напряженные, наэлектризованные конкуренцией: он заведовал кафедрой, она была «вторым» профессором, да еще и женщиной. Когда я впервые переступил порог кабинета Самойловой, меня охватило чувство, что не только для меня, но и для нее предстоявшая совместная работа была сущим наказанием. Самойлова, неулыбчивая женщина лет пятидесяти с одутловатым лицом, обычно одевалась в блузки в цветочек с отложным воротничком, однотонные юбки и вязаные жакеты. У нее были коротко остриженные волосы цвета спитого чая. Профессорский кабинет Самойловой представлял собой нечто среднее между картографической станцией и сортировочным отделом научной библиотеки. Самойлова едва скрывала свою неприязнь к Розанову и его политиканству. Она была немногословна, но в ее словах я уловил сочувствие, а в ее бутылочно-зеленых глазах – иронический блеск. Самойлова развернула передо мной карту Восточного Казахстана и Западной Сибири – прямо поверх нагромождения книг, карт и журналов на ее рабочем столе. Она прижала левый указательный палец к какой-то точке на карте, и обвела ее указательным пальцем правой руки; я заметил, что ногти у нее были короткие и неухоженные.

– Вот, – произнесла она, указывая на неведомую точку на карте, – вот это Кулунда. Географически вы будете в самом центре Кулундинской степи.

Заметив мое недоумение, она пояснила: