Бегство. Документальный роман

Смысл зональной практики был прежде всего в том, чтобы ознакомиться с логикой зональных изменений в природе. Мы наблюдали горизонтальные и вертикальные переходы климатических и растительных зон. В ходе экспедиции мы подробно и постепенно рассматривали перемены ландшафта, почв, флоры и даже фауны – сначала по пути с севера, из центральной России, на юг, потом, – поднимаясь к высоким Кавказским горам и, наконец, спускаясь на Черноморское побережье. Если говорить о конкретных растительных зонах, мы начинали путешествие в полосе смешанного леса, затем миновали широколиственные леса и лесостепи, проезжали через луговые степи, потом пересекали южные степи и полупустыню и достигали западных отрогов Большого Кавказского горного хребта. В предгорьях Кавказа было особенно отчетливо видно, как, по мере подъема над уровнем моря, степи и разнотравье сменяются сначала лесами, затем – альпийскими лугами, а еще выше глазам путешественника открывались вечная мерзлота и ледники. Уже во второй части «зоналки», после недели в горах Кавказа, мы спустились к морю, где нас ждала передышка на стоянке посреди богатых приморских лесов и диких каменистых пляжей. Преподаватели нам попадались разные и учили нас кто с энтузиазмом, а кто кое-как. Некоторые оставались педантами даже после семи недель походно-полевой жизни. Помню, как один из преподавателей с ходу потребовал, чтобы к концу экспедиции каждый вызубрил по сотне таксономических названий растений, на русском и на латыни. В экспедиции мы изучали геоботанику, экологию, геологию, географию, классификацию почв и прочие предметы, и сама природа была нам семинарской комнатой и лабораторией.

Однако в маршруте «зоналки» была также культурная и историческая логика, и лично для меня именно это придавало нашей экспедиционной практике особый смысл. Ибо мысли мои, когда я копал краснозём и производил замеры, обращались не к железной руде, но к праотцу Адаму. Путешествия из Москвы на юг, мы пересекли черноземную полосу России. «Черноземье», регион плодородных, жирных земель, выглядело на карте как почти что правильный ромб, вершины которого упирались в Орел, Тамбов, Курск и Воронеж. Здесь и житница России, и ее культурная сердцевина. Наш маршрут пролегал через те самые края, где когда-то располагались поместья и усадьбы, давшие России многих ее великих писателей. А уже к югу и юго-востоку от черноземья, там, где когда-то простиралась самая граница Российской империи, я впервые в жизни соприкоснулся с наследием донского, кубанского и терского казачества. А когда мы достигли Северо-Западного Кавказа, я воочию ощутил не только этническое многообразие и языковую пестроту этого края, но и глубокую укорененность ислама. Здесь повсюду чувствовалось, как свежи еще раны покорения Кавказа Российской империей. Годы сталинизма и колониальное советское управление не смогли задушить тот дух свободолюбия, который жители Кавказа всасывают с молоком матери. (Всего через несколько лет, уже в эмиграции, я буду неотрывно следить за началом бурного возмущения в Чечне и кровавыми Чеченскими войнами, а потом уже войной в Грузии.) И уже под конец экспедиции долгожданная передышка на Пшаде, километрах в тридцати от Геленджика, дала мне возможность соприкоснуться с эллинским прошлым этих мест, все еще дышавших древними мифами.

События минувшей осени и зимы, прежде всего преследования моего отца, составляли потаенный фон, неизменно присутствовавший в моем сознании. Но не я один тщился оставить позади тяжкие воспоминания. В июне 1986 года многие мои однокашники – а среди них были тертые калачи, видавшие виды морпеховцы и десантники – старались, но не могли забыть о недавно пережитом. Слишком свежа была память о Чернобыле. Авария на Чернобыльской атомной станции разразилась 26 апреля 1986 года, всего за месяц до нашего отъезда из Москвы. Вокзалы полнились беженцами из Украины и Беларуси, рвавшимися прочь с зараженных территорий. Это было похоже на эвакуацию военного времени. Ходили неотвязные разговоры о Хиросиме и Нагасаки, о тысячах жертв, о беременных женщинах и детях, пораженных лучевой болезнью. Казалось, что у каждого в Москве обязательно был какого-нибудь знакомый, который видел, знает, лично связан с жертвами чернобыльской катастрофы. Паническое ощущение через какое-то время утихло, сменившись неотвязным предчувствием того, что вся эта огромная страна трещит по швам, словно реактор атомной станции.