Бегство в Египет. Петербургские повести

И тут в прихожей пророкотал звонок – раз, другой, третий. Мы с разинутыми ртами считали. Пятый звонок был совсем короткий – тенькнул и замолчал. Ни к нам и ни к кому из соседей столько звонков не делали.

– Почтальон? – предположил я.

– Как же, жди! – ответил Щелчков. – Телеграмму тебе принёс: «Гроб готов, высылайте тело». И подписано: «Доктор С.». – Он задумался и кивнул на дверь. – Всё, уходим по чёрной лестнице.

– А родители? – сказал я. – Мы же их хотели предупредить.

– Позже, – сказал Щелчков. И добавил: – Если будем живые.

Глава восемнадцатая,

в которой снова появляется носок с ноги мертвеца

Шкипидаровы жили в коммунальной квартире в доме на углу с Климовым переулком. Квартира их была не такая перенаселённая, как наша, – кроме самих Шкипидаровых, здесь жила всего лишь одна бабулька со смешной фамилией Чок. За глаза её называли Чокнутая, а так, в повседневной жизни, звали Марьей Семёновной и в основном на «вы».

До дома мы добрались благополучно, то есть вроде бы никто нас не видел. Слава богу, уже стемнело, и прохожих на улице почти не было. Мы тихонько вошли в парадную и прислушались к редким звукам. Из подвала тянуло холодом. Где-то тихо дребезжало стекло. Пахло дымом и жжёным сахаром – в квартире на втором этаже стояли табором цыгане из Гатчины и делали петушки на палочке. Это нам сказал Шкипидаров, когда мы поднимались по лестнице.

Дом был старый, пятиэтажный, Шкипидаровы жили под самой крышей. Чем ближе мы подходили к его площадке, тем смурнее делалось на душе. Шкипидаров, тот тоже нервничал, хотя ему-то, спрашивается, с чего. Между Севастьяновым и Сопелкиной насчёт него уговора не было.

Наконец мы прошли в прихожую, всю заставленную тумбочками и шкафами. Из зеркала, висящего на стене, на нас глядели наши белые лица.

Почувствовав себя в безопасности, мы начали осваиваться в квартире. Первым делом осмотрели все комнаты, проверили туалет и ванную, прислушались к тишине за дверью, за которой жила соседка. Самой Чокнутой дома не было, она уехала на Пушкинскую к сестре, и квартира на ближайшее время была в полном нашем распоряжении.

– Пойду поставлю воду для макарон, – по-хозяйски сообщил Шкипидаров. Мы сидели в комнате на диване и разглядывали «Охотников на привале», копию с известной картины, висевшую на стене напротив и прикрывавшую дыру на обоях. Он уже поднялся идти, когда в прихожей зазвонил телефон.

– Это мама. – Он выскочил в коридор, и мы услышали его радостное: «Аллё?» Потом другое, уже не радостное. Потом третье, озадаченное и тревожное.

Мы отклеили глаза от картины и уставились на дверь в коридор. Шкипидаров был уже на пороге.

– Псих какой-то. Ошибся номером. Я ему говорю «Аллё?», а он какие-то: «Детки в клетке».

– Называется, спрятались, – возмутился я. Рука моя потянулась за коробком, но коробка в кармане не оказалось. Когда мы шли по улице – был. На лестнице – тоже был. Теперь, когда запахло горелым, коробок, как на грех, исчез. Всё работало сегодня не в нашу пользу.

– У вас в квартире чёрный ход есть? – спросил Щелчков, кусая на пальце ноготь.

Шкипидаров помотал головой: чёрного хода не было.

– Вот засада, – сказал Щелчков. – Значит, будем, как в Брестской крепости, обороняться до последнего солдата. Ладно, – он кивнул Шкипидарову, – иди ставь свои макароны. Погибать, так хоть на сытый желудок.

Шкипидаров ушёл на кухню, а мы снова воткнули глаза в картину. Там охотники обсуждали свои трофеи. Им-то хорошо, этим дяденькам. Сидят себе на поляне у костерка, знать не зная, что по городу Ленинграду бродит очень опасный зверь с человеческой фамилией Севастьянов. У них ружья, как у сторожа дяди Коли, у них собаки, а у нас ничего. Тимофей, общественное животное, даже тот прохлаждается неизвестно где.

Я тоскливо оглядел комнату, но, кроме швабры, седой и древней, с размочаленной и тощей щетиной, ничего похожего на оружие не заметил.

За окном сквозь занавеску в горошек проглядывал висячий фонарь. Дом напротив, как свечи на Новый год, то гасил, то зажигал окна. Часы на этажерке возле кровати показывали почти одиннадцать.

Я зевнул, откинулся на диване и стал думать обо всём понемногу. О валенках, которые мы спасли («кстати, где они сейчас, эти валенки?»), о Сопелкиной, о пожаре на Канонерской, о свисающей с носилок ноге. Сейчас она была в сапоге, сапог был облеплен грязью и присохшими к ней птичьими пёрышками. Второй сапог был такой же, и человек в нечищеных сапогах сидел, свесивши ноги в комнату и рукою опираясь о раму. Он протягивал мне ружьё, улыбался и говорил что-то тихо. Что-то важное про Фонтанку и крокодилов, и голос был дяди Коли Ёжикова, и лицо было точь-в-точь дяди-Колино, и рядом сидела Вовка и свистела в дяди-Колин свисток. Только голос у свистка был не медный, а тяжёлый, как у падающей авиабомбы.

Кто-то тряс меня за плечо. Когда я открыл глаза, то увидел лицо Щелчкова, стреляющее испуганными глазами.

– Севастьянов! – шептал он громко и тыкал пальцем куда-то в стену.