Бей. Беги. Замри

Но сегодня на дороге никого. Анна очень расстроена. После приема в честь архитектора она чувствует себя виноватой (как будто ей мало вины), жалеет о своей постыдной реакции. Она хотела бы извиниться перед Розалиндой, но та изменила свое расписание – чтобы только с ней не встречаться, уверена Анна. В помещении, где собираются родственники заключенных, она расспрашивает волонтеров, которые, похоже, хорошо знают девушку. Они говорят, что Розалинду не видели и больше не увидят: ее отца вчера перевели в тюрьму за сто пятьдесят километров отсюда. Анна и представления не имела, что Розалинда навещала отца. Не знала, что тот осужден и ожидает перевода. Да она вообще ничего не знала. Она понимает, что выдумала какую-то особую связь между ними. Решила, что важна для Розалинды, потому что снизошла до нее, помогла сократить часть дороги, которую той приходилось идти по жаре. Теперь Анна видит, как глубоко и глупо ошибалась. Розалинда никогда не делилась с ней ничем важным, и тот вечер в музее лишь доказал, что другого отношения Анна не заслуживает.

Анна понимает все это в одно мгновение. И чувствует растущую пустоту внутри и вокруг себя.

Но она берет себя в руки. У нее еще достаточно энергии и силы воли, чтобы пересмотреть свои приоритеты. В очереди посетителей ее белое платье и золотистые босоножки, выбранные специально для этого случая, образуют движущееся пятно света. Проходя сквозь рамку, она улыбается охранникам. Улыбается в коридорах, в зале ожидания – пока ее не вызовут. И только убедившись, что дверь переговорной за ней закрылась, наконец снимает маску, которая так дорого ей обходится. Она падает на стул, пытаясь найти позу, в которой спина не будет так ныть. После той ночи, когда разразилась буря, ей кажется, будто огромный орел впился когтями ей в грудь и, не отпуская, клюет ее легкие.

– Мама…

Едва войдя в переговорную, Лео поражается тому, какой подавленной выглядит его мать.

– Мама… С тобой все в порядке? Выглядишь как-то странно.

Она смотрит на синяки на его руках, на разбитую бровь.

– Лео, я должна знать. Я узнала… Мне недавно сказали…

Она умолкает. Кто она, чтобы вот так требовать правды? Кто она, чтобы судить?

Но Лео настаивает: «Мама, я чувствую, что-то не так, ты меня пугаешь, говори», – и внезапно воспоминания обрушиваются на Анну, одно за другим, и она рассказывает о сцене, которую закатил Юго, об оговорах со стороны Тима и Жеро, о своем потрясении и ужасе.

Лео не верит своим ушам.

– Тим говорит, что я торгую наркотиками?!

Его друг лгал, чтобы защитить себя, но Лео смог с этим смириться и даже нашел объяснение: давление со стороны родителей Тима. «Но это совсем другая история», – бормочет он. Анна чувствует, как он впадает в ярость, она видит искру, которая предвещает вспышку, и этот яркий свет говорит ей о свирепости, дремлющей в ее сыне.

– Черт подери.

Он ударяет кулаком по столу. Анна замечает, как напрягается его бицепс, покрытый растяжками. Увидев это, она застывает, вспоминая свой живот и бедра, исчерченные после рождения Лео белесыми, набухшими дорожками, и вновь ощущает абсолютную полноту жизни, которую испытала, когда ей на грудь положили младенца. Эту самую грудь она потом отказывалась давать ему (и ее называли эгоисткой, ведь из-за нее ребенок мог подхватить все болезни на свете). Не позволяла она и мужу лишний раз касаться ее груди, как и других частей тела, отказывалась принимать позы, которые, кажется, практикуют все, и Юго не раз упрекал ее – что это за жизнь для мужчины, у него же есть потребности, неудовлетворенные желания, он чувствует себя отвергнутым, униженным. И она испытывала бесконечную и постоянную тоску – оттого, что не может быть тут на высоте, хотя отлично справляется с остальными задачами, оттого, что не способна полностью удовлетворить его, и еще от осознания того, что она навсегда останется похожей на город, охваченный смертельной болезнью, и никакая, даже самая сильная, любовь не излечит ее и не спасет. Вот почему ощущение полноты жизни могло быть лишь неожиданным и мимолетным – даже то, которое она испытала после рождения ребенка, – две или три минуты, а потом оно исчезло, сметенное цепочкой ассоциаций и образов: грудь, руки, задница, щелка, спускай штаны, сучка.

– Мама, я не дилер. Я покупал траву для Тима, это правда. Он умолял помочь, этому засранцу самому не хватало смелости. И я ему помогал. Я покажу тебе его сообщения, он почти не шифруется: просит меня зайти в магазин и взять ему сменный блок для тетради на кольцах, сама увидишь, как только я получу телефон обратно. Сменный блок, блин! Я брал для себя и для него, that's it[14]. Мам, о чем мы вообще говорим, всего несколько раз по несколько граммов.

Он выдыхает.

– Вот сукин сын! Мама, ты должна мне верить.

– Я тебе верю.

Она думает о Жеро: с каким же презрением он относится к ним, если предположил, будто Лео так нужны деньги, что он стал торговать травой. Она думает о Юго, которого приводит в ужас мысль о возможности потерять место в кругу избранных.