Бей или беги

Отец отстраненно смотрел в костер и курил сигарету. Это был особый ритуал, ведь достать их получалось не часто, и запасы свои он расходовал экономично. Одну сигарету в неделю, а то и в две. Его лицо стало нечитаемым, грубые, словно выструганные из дерева черты, сплошные резкие линии из морщин, расслабились.

Томасин и самой стало легче. Напряжение чуть ослабло. Она с удовлетворением подумала, что все-таки переиграла Малкольма. Да, ее жизнь на воле была недолгой и не сильно радостной, но умрет она свободным человеком. Не в золотой клетке. Не в камере бывшей тюрьмы. В ночном лесу. Под крик совы. Под бархатными ветвями елей, под этими прекрасными звездами.

Ей говорили, что до крушения мира небо было другим — засвеченное городскими огнями, фонарями и вывесками, выцветшее, как старая фотокарточка. Звезд было не разглядеть, но небосклон бороздили искусственно созданные человеком летательные аппараты, чуткий глаз которых следил за каждым смертным, ходящим по земле.

Девушка пригрелась в недрах своей массивной куртки и незаметно уснула. Отец разбудил ее засветло, когда воздух был особенно холодным, а тишина обличала малейший шорох в десятках миль отсюда. В синих предрассветных сумерках они продолжили двигаться через лес к единственному поселению. Они ночевали там месяцы назад, направляясь к хижине для зимовки. Но у городка отец резко свернул в сторону, на разбитую дорогу, терявшуюся между деревьев. Сквозь снежные прогалины просматривались остатки асфальтового покрытия, вспучившиеся, истрескавшиеся, как скомканная бумага.

Томасин снова овладело беспокойство — все-таки отец так и не удосужился пролить свет на цель их путешествия. Они долгое время сидели на месте, и она не видела веской причины для смены локации. В хижине осталось много ценных вещей, в случае переселения стоило бы забрать и их… Да и зачем? Мертвецы не показывались уже давно, в этих местах их, вроде как, не было. Люди… к счастью, тоже не напоминали о себе. Последняя стрела Томасин с начала зимы украшала вывеску автозаправочной станции. Очень далеко отсюда.

Она больше не могла сдерживаться. Колени гудели от напряжения. Ей нужен был хотя бы короткий отдых. Пешие походы трудно давались в ее положении. От усталости хотелось лечь посреди дороги и заплакать.

— Пап, — позвала Томасин, — куда мы идем? Что происходит?

Широкая спина отца застыла. Он повернулся и решительно заковылял к дочери. Водянистые глаза в складках морщин смотрели со строгим, почти злым прищуром.

Отец сплюнул себе под ноги.

— Она поможет, — сказал он.

— Кто поможет? О чем ты? — простонала девушка. В детстве она всегда огребала за подобные сцены, могла получить оплеуху, выслушать массу оскорблений и претензий. Вот на них-то отец не скупился. Или какие-то нравоучительные, емкие фразы из тех, что она потом несла с собой, оказавшись одна. Но Томасин уже не была ребенком и не боялась получить по лицу за проявление слабости. Она устала бояться, ведь только и делала, что готовила себя к самому худшему всю минувшую зиму.

Даже если отец достанет нож — уже не тот, любимый, канувший в Капернауме, а новый, армейский, подобранный где-то по пути у мертвого военного. И перережет ей горло, как Дайане. Ведь его дочь больше не была той храброй девчонкой. Она шагнула в ад и сломалась. И зря пыталась осенью пустить пыль в глаза, демонстрируя чудеса ловкости и сноровки. Ничего этого не осталось. Он разочаруется в ней. Она не нужна ему такая. Она нужна ему сильной.

Или нет?

Отец вдруг потрепал ее по плечу. Объятия он не любил, брезговал и прочими проявлениями «сентиментальности». У Томасин потеплело на душе: этот маленький жест значил очень многое. Поддержку. Заботу. Любовь.

— С твоей проблемой, — сказал отец, — эта ведьма все поправит.

И Томасин не знала, плакать ей или смеяться. Она уже не верила в избавление. Если отец вел ее к кому-то, кто имеет познания в медицине, то слишком поздно прерывать беременность. Она умрет. Не через день, неделю или месяц. А совсем скоро. Предчувствия ее не обманывали.

Все, что ей осталось — это встретить финал с честью.

— С моей проблемой… — пробормотала она.

— Моя жена умерла в родах, — напомнил отец, — ребенок убил ее.

Ребенок, — повторила Томасин про себя. Ей невдомек было размышлять, почему он сказал именно так. Возможно, сжалился. Слова «ты убила ее» были слишком страшными. В любом случае сейчас был самый неподходящий момент, чтобы задавать бессмысленные вопросы.

— Пойдем, — с тяжелым вздохом согласилась она.

Остаток пути она готовила себя к тому, что долго маячило на горизонте, как далекая перспектива, а теперь происходило здесь и сейчас. Она украдкой гадала, давно ли отец в курсе? Давно ли он заметил? Выходит, ей все-таки удалось обмануть его бдительность. Узнай он раньше, сразу принял бы меры. Он сам бы выскоблил ублюдка из нее, чтобы позволить ей умереть свободной.