Бей первая

Лана с усилием расцепляет мои руки и садится на пол рядом со мной. Ладонями обхватывает лицо и смотрит в мои воспаленные глаза.

Начинает сбивчиво:

– Кир, не надо, ладно? Не делай ничего. Это ерунда. Мне не больно вообще, веришь?

Я мотаю головой из стороны в сторону. С шумом тяну воздух. Спина исполосована, как это может быть не больно?!

Она гладит меня по щекам и продолжает бормотать:

– Кир, Кирюш, все в порядке. Мы просто потерпим, ладно? Если ты его убьешь, – она коротко смеется, – меня точно отправят в детский дом.

А здесь она меняется в лице. На нем мука нечеловеческая. Что же там было, если в таком доме, с такими родителями ей лучше? Мальвина бледнеет и непослушными губами выдает:

– Пожалуйста. Ладно? Пообещай мне. Нельзя никому рассказывать, понимаешь? Я туда не вернусь, Кир. Я лучше умру. Пусть он меня убьет, но в детский дом я больше не вернусь. Мне только до лета потерпеть, и все будет хорошо. Никому не рассказывай. Нельзя.

И когда я вижу в ее глазах, больших, неземных, потрясающе красивых – слезы, меня такой болью простреливает. Ребра как будто переломаны, каждый вдох дается с трудом. Обхватываю ее за шею и прислоняю ее лоб к своему так тесно, что сплавиться можно.

Прикрываю глаза. Дышу. Дышу. Дышу. Мне очень больно. Я хочу все у нее забрать, пусть лучше мне будет плохо.

– Кир? Пообещай.

Только тут получается, наконец, открыть рот. Сиплым голосом отвечаю:

– Ты не понимаешь, о чем просишь.

– Пообещай мне. Что не будешь ничего делать.

– Я не могу.

– Но мне нужно!

– Хорошо. Хорошо, Лана. Сегодня не буду.

Она отстраняется, чтобы посмотреть мне в глаза. Но мы так и сидим, сцепившись. Ее ладони – у меня на щеках, мои – на ее шее. Как будто только в этом сейчас находим поддержку.

– А завтра? А через неделю? Кирюш, – она второй раз за все время, что мы вместе, выдает это ласковое прозвище, – никому не скажешь? Не будешь ничего делать?

Не сдерживаю мата, хотя обычно стараюсь при ней не ругаться. А Разноглазка почему-то улыбается. Светло и даже как-то задорно.

– Люблю, когда ты искренний.

Так нежно это говорит, что я сам готов разрыдаться. И мне очень нравится, как звучит это слово из ее уст, как двигаются ее яркие малиновые губы, когда она говорит «люблю». Подвисаю на несколько секунд. Неважно, сколько мы вместе, я знаю, что она моя, и что это – навсегда. Просто знаю. Я не то чтобы признаюсь себе в этом, просто это осознание, почти откровение, раскрывается внутри меня, поражая своей силой.

– Кир?

– Никому не скажу. Но если парни спросят, врать не стану. Мы друзья, Лана, мы друг другу не врем. И я про нас пятерых. И делать ничего не стану. Но если еще хоть раз увижу на тебе синяки, то заберу свое обещание назад.

Я делаю вид, что сдаюсь. Она делает вид, что этого больше не повторится. Временная передышка устраивает нас обоих.

Поднимаемся с пола. Звонок давно прозвенел, урок начался, но нам, конечно, все равно. Мальвина спрашивает тихо:

– Обнимешь меня?

Разумеется, я обнимаю. Сжимаю неловко и сильно, не хочу сделать больно, но не могу совладать с интенсивностью собственных эмоций. Она вдруг подается назад, расстегивает кнопки на моем бомбере и снова приникает ближе. Через тонкую ткань футболки чувствую ее острее. Щекой на моей груди, тонкими руками на спине. Никогда ее не отпущу. Никогда. Если надо будет, я ее съем и буду носить внутри себя до конца жизни. Осознаю, что проваливаюсь в какую-то бочку с сахаром, но это то, что я чувствую. Не обязательно ведь об этом рассказывать кому-то? Что внутри сурового Кирилла Разгильдеева пляшут единороги, осыпая все блестками.

– Иди на урок, – говорю наконец.

– А ты?

– А я попозже.

– Без тебя не пойду, – упрямо возражает она.

– Лана, иди. Тебе ведь не нужен прогул? – произношу я жестко, но так и надо.

Я не хочу, чтобы она забывала, что мы говорили об этом, что я все видел, что мы связаны на этот счет некоторыми обещаниями. Нельзя просто повернуться и сделать вид, что все как раньше.

– Сегодня придешь? – только и спрашивает она.

Я подтверждаю:

– Сегодня приду.

Касаюсь ее губ со всей доступной мне нежностью. Лана напоследок вскидывает на меня взгляд, который я хотел бы прочитать, если бы так не боялся. И уходит.

Даю себе минуту. Потом понимаю, что до сих пор торчу в женском туалете. Выхожу, забираю из пустого коридора свой рюкзак. Беру куртку из гардероба, выхожу на крыльцо, охранник снова курит. Можно подумать, именно это – его основная обязанность.

– Сигаретку? – интересуется равнодушно.

– Да. Спасибо.

Он прикуривает мне, я глубоко затягиваюсь и медленно выдыхаю в небо, скрытое за козырьком школы.

– Снова плохой день?

– А вы помните?

– А мне делать больше нечего.

Я смотрю на него с сомнением, и он хитро улыбается, потирая бороду:

– Да без шуток, правда нечего.

Я улыбаюсь ему в ответ, но молчу, снова затягиваюсь. Болтать с ним охоты нет, но отношения портить не собираюсь. Этот, бородатый, очень лояльный. Вот его сменщика я не особо люблю. Вообще есть ощущение, что этот перекур вдвоем на крыльце – почти как терапия. Не хочу, но думаю – как будто с отцом. К черту.

Взмахиваю рукой:

– Я пойду.

– А на уроки не надо?