Бела Кун

Будто и не было трех лет разлуки, будто только недавно расстались, будто он вернулся домой из служебной поездки — так просто и непосредственно встретились, так разговаривали, так понимали друг друга с полуслова. Конечно, мы оба радовались этому (но признались друг другу только позже).

Сперва он расспрашивал о личных, семейных делах, о том, как живут его родители, как чувствует себя брат Шандор, которого тяжело ранили на войне: получил пулю в лицо, две — в легкие, больше года пролежал в госпитале, потом был снова отправлен на фронт. Бела Кун молча слушал мой рассказ про брата[42].

Затем спросил, кто из моих братьев был на фронте и где они сейчас. Когда я сказала, что старший брат на итальянском фронте и от него нет никаких вестей, Бела Кун опять ничего не ответил. Он-то знал, в каких трудных условиях были наши солдаты на этом участке фронта.

Потом поинтересовался, как мне жилось, пока его не было дома, и с огорчением поглядел на мою поношенную одежду. Но опять ничего не сказал.

Я вспомнила: если ему что-нибудь неприятно, он всегда молчит. А когда я упрекала его за это — ответ был один: «У меня достаточно широкие плечи, я уж как-нибудь и один выдержу. Мне костыли не нужны — люблю ходить на своих ногах». Такой уж был у него характер, изменить его я не могла, оставалось только смириться.

Расспрашивая про мою семью, он больше всего интересовался старшей сестрой Иоганной, которая после того, как я осталась одна, переехала ко мне. (С тех пор все сорок пять лет жила с нами. С ней вместе переживали мы и радости и горе. Из моих сестер и братьев Бела Кун больше всего любил ее. Был благодарен ей за то, что она воспитывала детей, пока я работала, и всю жизнь брала на себя все заботы о семье.

Во время революции и особенно в годы эмиграции все ласково называли Ханикой мою сестру Иоганну Гал, эту самоотверженную, вечно деятельную женщину, которая, к великому нашему горю, ушла от нас восьмидесяти пяти лет от роду, вскоре после переезда в Будапешт.

Не только мы, но и все товарищи любили и уважали ее. Кто бы ни приходил, она каждого обязательно накормит и напоит, о каждом позаботится, с каждым поговорит, каждого ободрит и утешит, если это нужно.

Она управляла всем нашим домом, вела хозяйство, стряпала превосходные венгерские блюда, чем Бела Кун очень гордился. Каждый месяц первого и пятнадцатого и он и я отдавали ей все жалованье. Если, бывало, Бела Кун забудет отдать гонорар за какую-нибудь статью, он тут же привлекался к ответу: «Бела, а вы разве не получили гонорар?» Смеясь, вытаскивал он из какого-нибудь кармана смятые бумажки, протягивал их сестре и совсем по-детски просил десятку на карманные расходы. «Зачем вам столько, ведь вы всем обеспечены?» — «А я хотел бы пойти с Ирэн в шашлычную».

После нескольких минут шутливого препирательства соглашались на пяти рублях. Но когда сестра выходила из комнаты, Бела Кун торжествующе вытягивал из кармана еще пятерку: «Эту я уже раньше припрятал». И смеялся, смеялся до слез. «Но только смотрите не проговоритесь», — предупреждал он меня.)

Агнеш было шесть месяцев от роду, когда отец видел ее последний раз. Фотографию дочки и мою он пронес через фронт, плен, гражданскую войну и привез домой.

Теперь, в ходе беседы, он спросил вдруг, как я воспитываю Агнеш.

— Надеюсь, не научили ее верить в бога! — И, не дождавшись ответа, тут же непререкаемо заявил, что впредь о н сам будет воспитывать ее: — Хочу, чтобы стала хорошей коммунисткой.

И рассказал, что в России после взятия власти очень много сделали для пролетарских детей. Национализировали лучшие особняки, дворцы и передали их под детские сады, детские дома. Рассказывая, он пришел в такое возбуждение, что я подумала: вот пойдет сейчас отбирать пештские дворцы и виллы и отдаст их пролетарским детям.

(Помню, на второй день после приезда мы отправились с ним гулять в Буду, и он, указывая на великолепные особняки и виллы, сказал: «Видите, в таких домах живут в России Ленина дети пролетариев. И у нас будет то же самое, как только возьмем власть в свои руки».)