Бела Кун

И, несмотря на это, трудности были велики еще и потому, что социал-демократы усердно вели свою разрушительную работу и в этой области. В числе прочего они обвиняли Советскую власть и в том, будто она ограничивает свободу творческих работников и поэтому, мол, наблюдается «некий паралич в духовной, научной жизни».

Выступая именно против этих взглядов, и говорил Бела Кун, что «упадок наблюдается в той духовной жизни, которая стояла на службе буржуазии… Новая духовная жизнь, новая культура должна возникнуть в недрах самого пролетариата, я верю в творческие силы пролетариата, в те творческие силы, которые сокрушили старые институты и создали новые, я верю, что он и в области духовной жизни придет к своему расцвету…».

Не меньшие трудности наблюдались с отдельными группами технической интеллигенции, которые находились под влиянием различных реакционных сил, в том числе собственных мелкобуржуазных взглядов, и не желали или не были способны понять революционных преобразований. Свои узкие минутные интересы они ставили выше интересов страны. Идти на жертвы, как рабочий класс, в большинстве своем были не способны. Пролетариат мыслил гораздо шире их, да и батрачество тоже — вспомним Яноша Корбея, — они могли бы служить им примером.

Напичканные разными предрассудками, инженеры, врачи, учителя считали «немыслимым», чтобы в такой «цивилизованной западной стране», как Венгрия, власть осуществляли необразованные рабочие и крестьяне и чтобы они, интеллигенты с гимназическим и даже университетским образованием, были подчинены (речь шла о союзе, а вовсе не о подчинении) таким людям, которые едва закончили начальную школу и понятия не имеют об утонченных чувствах: «Неужто мы должны подчиняться людям, у которых и души не менее мозолистые, чем руки?»

Кстати, такими же утонченными людьми считали себя банковские служащие, делопроизводители, маклеры, а также большая часть жандармских и полицейских офицеров. Найти с ними общий язык было непросто.

Но надо сказать, что и среди интеллигенции было поразительно много людей, которые всем сердцем приняли рабочую власть.

Что же касается писателей, художников, артистов (я имею в виду Дюлу Юхаса, Ференца Мору, Жигмонда Морица, Лайоша Барту, Михая Бабича, Оскара Геллерта, Шандора Броди, Бела Балажа, Бела Уица, Роберта Берени, Кароя Кернштока, Берталана Пора и многих других) — они открыто и честно примкнули к Советской власти. Правда, были и такие, но не среди самых крупных художников, которые открыто пошли против советского строя, стремившегося к тому, чтобы писатели и художники поняли неизбежность исторического преобразования и помогали своими творениями трудовому народу, созданию новой Венгрии.

Косо поглядывали на диктатуру пролетариата и многие из старых журналистов. Надо признаться, что у них были на это свои основания, ибо газеты, подобные «Пешти хирлап», «Будапешта напло», «Аз эшт», все прикрыли. Советское правительство считало, что при бумажном кризисе надо поддерживать другую печать, а вовсе не буржуазные и реакционные газеты Легради, Ене Ракоши и Андора Миклоша.

Правда, оставшихся без работы журналистов старались устроить на работу, а пока это не удалось, «варварская» рабоче-крестьянская власть выплачивала им жалованье сполна.

Начиная с апреля я работала в отделе театра и музыки Наркомата просвещения. Заведующим отдела был Бела Райниц, служивший до этого секретарем в Будапештской рабочей страховой кассе.

Как известно, он положил на музыку несколько стихотворений Эндре Ади, и в ту пору песни Ади — Райница пользовались большой популярностью.

Райниц был социал-демократом, но, как человека неуравновешенного, его считали непригодным к политической деятельности. На любую общественную несправедливость он реагировал бурно и чувствительно, приходил в дикую ярость, однако на том все и кончалось. О нем ходила слава, что он кричит на всех, и на друзей, и на врагов, да и на кого угодно.

Хотя взгляды их во многом расходились, однако Бела Кун обрадовался, что я буду работать у Райница. Он был полон теплых чувств к нему за песни на слова Ади. Меня, верно, предупредил, чтоб я не обижалась, ежели Райниц начнет кричать, такой, мол, у него характер и его уже не переделаешь.

Приготовившись к самому худшему, я отправилась к нему в довольно-таки смутном расположении чувств. Но Райниц встретил меня ласково, оказалось, что он помнил меня еще девушкой, встречался со мной у д-ра Хуго Лукача, друга и врача Эндре Ади.

Несколько минут мы разговаривали с ним о наших общих знакомых, о Коложваре, Трансильвании…

Что я буду делать, Райниц еще сам не знал, ибо отдел был пока в стадии организации.

Во всяком случае, он распорядился, чтобы мне поставили письменный стол в соседней комнате. «Потом, потом увидим», — сказал он, чуточку смутившись, понятия не имея о том, какую поручить мне работу.

«Не кричал… — подумала я, уйдя от него. — Наверно, преувеличивают, и вовсе не такой он страшный!»

Когда утром я пришла на службу, письменный стол уже стоял на месте в комнате, больше всего похожей на зал. Я села за него в ожидании Райница.