Белая горячка. Delirium Tremens

– Нет, Мэн, – выдохнул из голубого-голубого неба Господь, – я суров. Я очень суров. Но ты уже доказал мне свою любовь.

– Чем же, Господи? – размазывая по щекам слезы и сопли, вопросил Мэн Господа.

Бог помолчал с секунду, а потом ответил жестко:

– В одно из мгновений, Мэн, ты в мыслях своих уже убил Исаака. Этого достаточно.

Мэн опустил голову и прошептал пустым голосом:

– Я люблю тебя, Господи…

– Я тоже люблю тебя, Мэн, – так же пусто ответил Бог. – Возвращайся к своим шатрам. Возвращайся к племени своему и Жене-Медсестре своей. Верни сына ей, единственного ее сына, ее возлюбленного. Ибо, кроме него, у нее ничего не осталось.

Мэн встал с колен, поднял Исаака, стряхнул с него пыль, отловил отроков, забавляющихся с ослом, и отправился из земли Мориа к шатрам своим, к племени своему и к Жене-Медсестре своей с сыном ее единственным, сыном ее возлюбленным Исааком, кроме которого у нее, вопреки словам Господа, был он, Мэн…

Около шатра Мэна на сухой земле, поджав под себя ноги, сидела Она. На ее сухих щеках не осталось и следов от слез. Она уже давно поняла, что ее материнские дни закончились, что сына ее Исаака уже нет в живых, что муж ее, Мэн, уже никогда не родит ей сына. Потому как чрево ее уже не могло плодоносить. И когда Мэн подвел к ней сына ее единственного, сына ее возлюбленного Исаака, она упала на колени, поочередно обнимая колени Мэна и сына своего Исаака. И высохшие глаза ее источали слезы.

Горели костры, лилось вино и сикера, в темное небо поднимался запах жареного мяса. И Мэн вошел к Медсестре. Ее костлявое тело подалось к нему навстречу, на висячих грудях набухли соски. Ноги, на костях которых не осталось плоти, раздвинулись, облысевший лобок выгнулся к члену Мэна. Но вялый член Мэна так и остался вялым. Сто десять лет было Мэну, и простатиту его было восемьдесят. И сил у Мэна, чтобы войти в лоно Медсестры, быть не могло… И острая жалость возникла в сердце Мэна к Медсестре-Жене его. Жалость за позднего ее сына Исаака, жалость за то, что он чуть было не отнял его у нее, жалость за то, что часто уходил от нее к наложницам, оставляя одну в шатре, жалость за то, что он не может выполнить ее последнее желание.

И тут Мэн услышал вздох, в котором ему почудились слова:

– Соберись, Мэн…

И член у Мэна сам собой зашевелился, стал расти в размерах, затвердел и вошел в Медсестру свою. Обнял Мэн ее и почувствовал, как кости ее обрастают мясом, как сжимают его бедра ее тугие ноги, как тянутся к его губам ее сочные губы. И мало стало Мэну одного его члена, мало, чтобы возблагодарить жену свою за долгую и тяжкую жизнь с ним. И тогда каждый палец на руке его стал членом, и каждый палец на ноге его стал членом, и каждый волос на груди его стал членом, и даже во лбу член вырос. И всеми членами любил Мэн молодую Жену, и каждому члену его она нашла место в теле своем.

А за стенами ночь ханаанская дышала восторгом сладострастья. В шатрах мужья познавали жен, жеребцы в загоне громоздились на кобылиц, с ревом изливали в верблюдиц сперму могучие верблюды, кричали от страсти ослы.

Каждый нашел себе каждую. Дрожала земля, стонала от наслаждения и, наконец, с освобождающим воплем выгнулась навстречу Господу, отцу и мужу своему.

Мэн лежал на прохладной земле, отдыхая. Члены на его теле опадали, как увядшие лепестки роз. (Эта метафора напоминала дни в далекой юности Мэна, когда он минут двадцать увлекался поэзией Серебряного века, чем и объясняются некоторые красивости в предыдыщей и последующей частях повествования.)

Итак, членоувядающий Мэн лежал на прохладной земле, когда к его ногам подошла его Чернокожая рабыня и робко прикоснулась к последнему члену Мэна. Тот, как и следовало ожидать, к прикосновению отнесся индифферентно. То есть абсолютно никак. Не встал, короче говоря. Мэн пытался вызвать в себе желание, но оно оглохло и не откликалось.

Чернокожая рабыня, волею судеб оказавшаяся чужой на земном празднике эякуляции, умоляюще смотрела на Мэна. Мэн тяжело вздохнул, мягко положил ее на землю, раздвинул ей ноги и языком проник в ее тело. Чернокожая рабыня благодарно вздохнула.

– Ты что, Мэн, – раздался голос Господа, – совсем забылся?

Но Мэн не отвечал, продолжая языком овладеватьЧернокожей рабыней. Это было чувство, совершенно не имеющее отношения к плотскому удовольствию, которое сопровождало Мэна во всех его взаимоотношениях с женщинами.

– Перестань трахаться, – повысил голос Господь, – когда с Богом разговариваешь!

Мэн ненадолго оторвался – и то только для того, чтобы ответить:

– Это не я, а ты разговариваешь, Господи! – И снова проник в Чернокожую рабыню.

Через минуту та коротко вскрикнула. Встал Мэн, вытер губы. Встала и Чернокожая рабыня. Потом она наклонилась к Мэну, поцеловала ему ноги и новой походкой ушла в темную ночь.

– Так что ты хотел сказать, Господи? – тихим голосом спросил Мэн.

– Ты! – прерывающимся от гнева голосом сказал Бог. – Ты! Совершил один из самых страшных грехов! Ты совершил прелюбодеяние!