Белая лошадь – горе не мое

Был вечер, Аристотель пришел в гости, они сидели за столом, и разговор, который, как всегда, начинался так: «Все, сегодня ни слова о школе», как всегда, свернул все-таки к школе, к работе, которая и не думала кончаться по звонку с последнего урока.

— А сколько ты с ними не говоришь? — заинтересованно спросил Арсений Александрович.

— Две недели.

— Ого! А я-то тебе деньги плачу за то, что ты их воспитываешь… Хорошо устроился!

— Я и воспитываю… — вздохнул Аристотель. — Я ведь, Сеня, не за себя, меня-то не больно обидишь. Но Александра Сергеевича не дам! Не позволю! «Сейчас так не пишут, кому это нужно»! — припомнил он и рассердился с новой силой.

— Больно строг! — усмехнулся директор. — Они юные, глупые еще. Погоди, все поймут…

— Нет, пусть они сейчас поймут! Потом-то как раз поздно будет. «В гробу я видел это чудное мгновенье в белых тапочках»! — передразнил он Шамина. — И как я его тогда не убил, не понимаю. А нынче-то к вам шел, а он стоит у подъезда. С гитарой, как всегда… Сигаретку спрятал, уважил… А глаза тоскливые, дома, видно, опять худо… Но я не подошел, выдержал характер. Кивнул ему только так, очень холодно… Соскучился я по ним, мерзавцам… Концерты по ночам часто устраивает?

— Притих, — ответила Елена Николаевна. — Тихо поет…

— Открой-ка, Саня, форточку, я послушаю, чего он там тихо поет, попросил Аристотель, а прислушавшись, ахнул и устремился на балкон.

Там, внизу, в темном дворе, под тополем, трудный подросток Шамин, современнейший юноша в джинсах и с гитарой, пел тихо:

Слыхали ль вы за рощей глас ночной
Певца любви, певца своей печали?
Когда поля в час утренний молчали,
Свирели звук унылый и простой…

— Слыхали ль вы?.. — печально подпевали ему другие современные юноши.

— Юрка! — позвал Аристотель, когда песня смолкла, и его мощный голос отчетливо прозвучал над притихшим двором.

— Чего? — отозвались из-под тополя.

— Поёшь?

— Пою.

— А что я тебе говорил?!

— Чего?

— Печалься, милый, пой. Пусть душа растет…

— В гробу я видел эту душу! — тоскливо отозвался из темноты трудный подросток. — В белых тапочках!

По ночам приходили Сане в голову новые странные мысли. Мир, казавшийся прежде таким простым и ясным, вдруг затуманился, четкие, незыблемые его границы дрогнули и растаяли, и в бликах света и тьмы различал уже Саня какие-то новые очертания другого мира… Может быть, не так ярки в нем были краски, не так ясно и безоблачно небо, а добро и зло существовали, так крепко переплетясь, что не просто их было отличить друг от друга, но что-то уже тянуло Саню туда, заставляло без печали проститься с прежней ясностью, с четко обозначенными «хорошо» и «плохо»… И уже не казалось Сане, Александру Арсеньевичу, что быть взрослым — постыдно и скучно… Он уже догадывался, что взрослые — как дети. Разные. И так же, как дети, беззащитны. И так же мечтают, обижаются, плачут… Ведь взрослые — это выросшие дети. А дети — будущие взрослые. И жить им надо, взявшись за руки…

Так думал по ночам взрослеющий учитель географии, а утром его долго будила Елена Николаевна, но Александр Арсеньевич прятал голову под подушку, вставать не хотел.

В конце концов вынужден был вмешаться Арсений Александрович: он стащил с географа одеяло и грозно осведомился, собирается ли Александр Арсеньевич идти сегодня на работу. Позавтракать Саня не успел, всю дорогу бежал бегом и появился в классе за секунду до звонка. Но урок начать не успел: в коридоре затопали, кто-то спешил, мчался что было духу, рванул дверь…

— Митька убился! — крикнул Кукарека, встав на пороге.

У Александра Арсеньевича как-то скверно дрогнули коленки и голос сел.

— Какой Митька?.. — сипло спросил он.

В классе наступила гробовая тишина.

— Хрюшкин… — прошелестел Кукарека. — Вы же сами… не велели…

Вахрушев Митька прыгнул с третьего этажа. Сегодня, рано утром. Его увезли в больницу. Больше Кукарека ничего не знал.

— Он жив? — спрашивал Саня.

Они мчались по улице, впереди — Саня, а за ним — шестой «Б».

Кукарека не знал.

— А откуда ты вообще это знаешь?

— Колян сказал…

— Какой Колян?.. — ревя и шмыгая на бегу носом, крикнула толстая Мила.

— Обыкновенный, в одном доме с ним живет… Из седьмого «В»…

— Сан Сенич, это мы, это из-за нас он… — выкрикнул кто-то, и после этого все замолкли и побежали в молчании.

— Только родственников пущу! — заявила им санитарка.

— А мы родственники! — яростно закричал шестой «Б».

«Жив!..» — понял Саня и решительно сказал санитарке:

— Халат, быстро!

— Вы родственник?

— Разумеется! — рассердился Саня. — Халат!..

Митька лежал в коридоре, на кушетке, глаза закрыты, лицо серое.

— Ваш? — спросила у Сани пожилая женщина-врач и оглядела его неодобрительно.

— Мой.

— Чего же не смотрите?

Митька открыл глаза.

— Мить, ты как?..

— Все в порядке, — сердито сообщила женщина, — ушибами отделался. Это раз в жизни так везет.

— Что же ты делаешь, дурень, а?.. Ты зачем это?..

— Сами говорили… — прошептал Митька. — Я проверить хотел…