Белая луна над синей палаткой (СИ)

Стоило стражникам уйти, мне укрыться, а Лю Шаню с неизвестной женщиной выйти из участка, как с улицы послышался звук автомобиля и в эту самую минуту как-то сразу отовсюду повылазили люди. Лю Шань не успел и крикнуть, его закололи как свинью в сельский праздник. А женщина, махнув нападавшим, бросилась к привязанным - вернее, к одному из них, к тому, что со шрамом. Я не видел, что она там делала - верно, освобождала его руки и шею. Даже крикун притих, а потом с новой силой принялся браниться.

Видно, отвязанный теперь заключенный отдал наказ своим спасителям, потому что один из них подошел к крикуну, наклонился и что-то проделал с ним. А когда отошел, я увидел, что подбородок и шея крикуна обагрились кровью, будто у него выросла красная борода. И больше уж он не кричал, только ворочал головой, до меня доносились хрипы и стоны. “Что бы ты не делал, а такой женщины у тебя нет. И уж никогда не будет”, - крикнул ему освобожденный, видно, собрав все силы. Твердо стоять на ногах он не мог, его поддерживали та самая женщина и один из убивших Лю.

Мы с Довоном переглянулись, и в глазах моего корейца я прочел настоящее отчаяние.

- Я очень боялся, что мое убежище обнаружат, - Флавинский, видно, сочтя рассказ досказанным, снова взялся за лапшу. - Потому сидел неподвижно все время, пока не удалился звук автомобиля. А потом вылез из проделанного нападавшими пролома в заборе - и давай бог ноги!

Комментарий к 4. Об упущенных возможностях

* - прозвище Чжан Цзолиня

========== Междуглавие 4 - Сон о бабочке ==========

…Как всегда бабочка села на его руку. У нее были жесткие ножки, которые неприятно щекотали пальцы, и тут не помогала ни красота больших и синих, как ясное февральское небо крыльев, ни их прихотливый вырезной узор. Бабочка вместе с восхищением ее красотой вызывала неприятное чувство.

Второй рукой он чуть сдавил на удивление жесткое тельце, наперед зная, что будет - хрустнет между пальцев, запачкает синей пыльцой и бело-желтым мажущимся содержимым бабочкиного тельца, и потом непременно нужно будет вытереть снегом руки. А снег такой холодный, такой невыносимо холодный, что лицо стынет, и коченеют пальцы…

Дед как-то рассказал о некоем Чжуан Чжоу, которому приснилось, что он бабочка, так что он и проснувшись, не мог сказать, он ли это или бабочка. История, неприятная и тревожащая, запомнилась, потому что обычно дед не рассказывал про мудрецов, предпочитая им Сунь Цзы, Седжона и Ли Сунсина.

“Всегда помни, Чханъи, что ты не из простого рода, - дед Фанг в таких случаях торжественно клал руку на его плечо, и припухшие всегда красные глаза его смотрели строго и внушительно. - Весь этот сброд - торговцы, крестьяне… Ты не из таких. Ты из янбанов, твоя мать и твой дед происходят из рода…”

Дед открывал чокпо,* перелистывал страницы, проходясь заскорузлым пальцем с твердым желтым ногтем по черно-синим знакам. Некоторые записи выглядели новее, но страницы их были одинаково захватаны пальцами, до блестящей восковой желтизны.

Говоря о предках, дед путался и то называл предка сподвижником Ли Сунсина, то именовал его советником Седжона Великого, лично сподвигнувшим короля на создание алфавита, то говорил о пращуре, как о главе могущественной партии “западных”, которые сбросили с трона не одного короля. Но и путаные рассказы были ярче и интереснее отцовской лавчонки, грязных улиц их городка, интереснее покупателей, тягуче торгующихся из-за каждого медяка.

Совсем сопляком он пересказывал дедовские рассказы уличным приятелям, но те не слишком верили, и приходилось кулаками доказывать правдивость деда. Мальчишки, шмыгая разбитыми носами и потирая синяки и ссадины, соглашались, что драться так отчаянно может только янбан.

“Твой отец - жалкий торговец. Твоя мать сделала такую ошибку, сбежав с ним”, - качал головой дед и пускался в рассказы о том, как он гнался за беглецами во главе вооруженного отряда и как великодушен он был после того, как сбежавших нагнали.

“Она умерла слишком рано, но у тебя ее глаза, Чханъи”, - говорил напоследок дед. Заканчивая рассказ, он как правило приканчивал и бутылку соджу, голова его свешивалась на грудь и заросший реденькой бородкой рот приоткрывался, выпуская густую нитку слюны.

…Крылья синей бабочки трепещут - жалко и словно просяще. А чего ее жалеть-то? Никто не бессмертен, и пусть уж теперь умрет какая-то там видящая сон бабочка, чем он сам. Снова стынет в невыносимом холоде все тело, и чужие злые ладони изучающе касаются губ, шеи, груди, шарят по телу, и никуда от них не скрыться…

Ему двенадцать, и отец уже давно и часто оставляет его вместо себя в лавке. Отец мало замечает окружающих, он словно все время погружен в полусон и жизнь живет так же, как водяная мельница мелет зерно. Свекра отец будто и не замечает, как почти не замечает и Чханъи. Младшие же вместе с мачехой, тихой, незаметной женщиной с ласковыми руками, трепещут перед важностью деда и вполне осознают свою ничтожность.