Белая луна над синей палаткой (СИ)

“Пак-Меченый сумел выманить Юн Тхэгу, того самого, что обокрал японского атташе и увел новехонькую машину у сотрудника Русско-Азиатского банка, - со тщательно сдерживаемой гордостью говорил Довон. - А я сумел накрыть их обоих. Они слишком увлеклись выяснением своих отношений”.

С некоторой тревогой Довон добавил, что к большому сожалению, пристав в Ченхэ, где держат обоих бандитов, не слишком торопится с казнью, ожидая, верно, приезда Чжан Цзолиня, который обыкновенно заявляется в Харбин перед китайским новым годом, в этом году наступающим довольно рано.

Впрочем, отгоняя, очевидно, беспокойство, Довон заметил, что держат обоих постоянно в кандалах, да и опасаться следует разве что закадычного дружка Тхэгу, торговца опиумом Мангиля, который может попытаться освободить приятеля. Меченого его люди освобождать и пытаться не станут, с уверенностью заявил Довон, а за Мангилем он уж присмотрит.

***

Теперь можно было надеяться найти Дороту Браницкую, решил я - схваченный бандит не станет хранить в тайне свою не то пленницу, не то сообщницу, я в этом так и не уверился. И решил не откладывать надолго поездку в Ченхэ, тем более что Довон вызвался поехать вместе со мной, а на его посредничество я очень расчитывал, ибо вполне хорошо владея китайским, не вполне понимал местный манчжурский, а уж корейский не знал и вовсе.

В Ченхэ мы с Довоном приехали на второй день Рождества - китайский этот поселочек почти не отличал рождественских дней ото всех других. Мороз, как вчера, стоял знатный, кажется, даже само дыхание замерзало, едва вылетев изо рта.

Однако в полицейский участок - обычные для Китая крытые черепицей барачки, образующие букву П, во внутреннем дворике которых помещалась открытая клетка для приговоренных, - нас не пустили. Четверо полицейских с каменными лицами встали на нашем пути и никакие ссылания на полковника Суна, на сыскное отделение и на еще пяток важных фамилий не помогали.

- Должно, уже казнили, - сказал я, - или казнят прямо сейчас.

Довон озабоченно качнул головой. Мои ноги уже замерзали, хоть я и был в валенках с калошами, а уж кореец-то в своем полушубочке на рыбьем меху, кутавший нос в шарф, и подавно должен был уже окоченеть. Так что я потащил его в китайскую забегаловку, примеченную еще по дороге, где спросил себе горячего супу.

Довон также взял себе супу - и едва взялся за ложку, как застыл, будто парализованный, уставясь куда-то в угол. Обернувшись вслед его взгляду, я увидел сгорбившегося за столиком лохматого субъекта, в котором тотчас же узнал Флавинского. Тот хлебал лапшу, шумно, неряшливо, хлюпая и чавкая, и китайцы за соседним столом поглядывали на него с явным одобрением.

- Травин! - крикнул он, как и все нервенные люди сразу почувствовав на себе внимательный взгляд. Схватил миску и в одно мгновение, словно перелетев на полах своей облезлой меховой дохи, оказался за нашим столом. Довон заметно напрягся, хотя изо всех сил старался не показывать свою брезгливую опаску. Художник же спросил китайской водки, разлил ее в медные стопки и одним взмахом опрокинул одну в себя.

- Женитесь, Травин, - изрек он, икнув. Взглянул на меня, проверяя, как подействует его заявление, и, не удовлетворившись, продолжил: - Женитесь поскорее. Пока всех стоящих баб не разобрали китайцы.

Я не отвечал ничего, а уж Довон-то и подавно попытался стать невидимкой.

- Я так и думал, что приедете именно вы, - громким шепотом заговорил Флавинский, наклоняясь ко мне. Великого труда мне стоило не отшатнуться от смрада гнилых зубов и китайских приправ, исходящих из его рта. - Напрасно я думал переждать и потихоньку уехать - вы цепче кондуктора в трамвае. Вы ведь уже все знаете?

- Знаю, - соврал я, не моргнув и глазом. - Но знаю и то, что вы знаете больше меня.

Флавинский кивнул, повесив тяжелую лохматую голову. Потом поднял на меня мутные осоловелые глаза.

- Лю Шань давно уж приглашал меня написать его портрет, - сказал он. Лю Шанем, вспомнил я, звали местного полицейского пристава. Флавинский пустился описывать то, как позировал ему надутый важностью китаец. В доказательство художник вытащил засаленный альбомчик для набросков и, пролистав, открыл беглый карандашный рисунок, изображавший толстощекого круглого азиата, похожего на ярмарочную куклу.

- Я не умею рисовать кукол, - выплюнул Флавинский с презрением. - Начал расспрашивать Лю Шаня о том-о сем, чтоб хоть какой-то мимики добиться. Он и стал рассказывать, что в его участке сидят сейчас самые прославленные бандиты. Увлекся, глаза ожили, и у меня дело пошло, - Флавинский открыл следующий набросок, уже гораздо более живой. Довон, которому тоже показали рисунок, только проворчал что-то себе под нос.