Белая муха, убийца мужчин

Помню, как сейчас, вот это отвратительное, тошнотворное, из «Путешествия в Страну Великанов»: «Среди них была женщина, больная раком… её груди распухли до безобразных размеров, и в них зияли раны такой величины», что Гулливер мог «легко забраться в две или три из них и скрыться там целиком». Свифт вообще много писал такого, что детям показывать нельзя. Но мы были уже не дети. Мы читали о том, как он справляет нужду в саду, как его, накормленного обезьяной, тошнит, о развратных женщинах, отдающих предпочтение иностранцам и презирающих своих супругов, о проститутках и убийцах, которым отрубают головы так, что кровь свистит из шеи как Версальский фонтан…

А как вам такой пассаж: «Самая красивая из фрейлин, веселая девушка шестнадцати лет, иногда сажала меня верхом на один из своих сосков и заставляла совершать по её телу другие экскурсии, но читатель разрешит мне обойтись без подробностей».

Она часто просила меня прочесть это вслух, и когда я читал, по лицу её пробегало что-то болезненное, температурное, а в глазах проступал туман, словно у неё брали кровь из вены.

Моя подруга считала Свифта чуть ли не единственным настоящим писателем из всех когда-либо живших. Я не спорил. Мне было важнее, что она думает обо мне.

И вот так, читая «Путешествие в Бробдингнег», мы открыли для себя маленького и гордого персонажа, девочку, которую звали Глюмдальклич и которая поразила меня на всю жизнь.

Девочка Глюмдальклич была дочерью грубого и жадного фермера, того самого, что поселил у себя маленького пришельца Гулливера, которого нашли в поле батраки. Глюмдальклич ухаживала за Гулливером как могла, попросила сделать для него деревянный ящик, и этот ящик стал для Гулливера домом. И вот однажды она поехала в столицу, к королеве — и держала этот скворешник у себя на коленях, а он сидел там, её «Грильдриг», её пленник, её двуногий любимец, и не знал, что его ждет… А ждали его королевский двор и разговоры с монархом, и придворные дамы, которые любили раздевать Гулливера и сажать его себе на грудь. «От них плохо пахло», — констатировал с огорчением Гулливер. Не то что от королевы… И от Глюмдальклич, его спасительницы, его доброго ангела.

Вышло так, что потом я годами не мог избавиться от этой картинки перед глазами. Поздняя осень, грязь, карета, что трясётся на колдобинах и увязает в мокрой глине. А в карете, прижавшись к окну, сидит Глюмдальклич. Она крепко ухватилась за деревянный ящик на коленях, размером с маленький чемодан. Она едет на север. Она станет знаменитой. Она и её Гулливер.

«Буду называть тебя Глюмдальклич, — сказал я однажды моей подруге. — Красиво и тебе подходит».

«Нет, — крикнула она, зажав в зубах чайную папиросу. — Никогда не называй меня так. А то сломаешь язык и не сможешь целоваться по-настоящему».

«Целоваться с кем?»

«Со всеми теми женщинами, которых ты встретишь».

И мы замолчали, на душе сделалось странно, больно и тревожно, словно меня усыновили, а потом передумали и вернули в детский дом.

А ещё у неё, моей новой невероятной подруги, была белая муха. Настоящая муха-альбинос. И моя Глюмдальклич гордилась ею так, что забывала обо мне. «Она никогда не спит, — повторяла моя подруга так задумчиво, будто меня не было в комнате. — Она доживет до конца зимы, и я её выпущу. Она всегда молчит, и она белая, и это не совпадение».

Я с уважением, оглядываясь украдкой на хозяйку, рассматривал белую муху. Муха и правда была живая, она ползала по стенкам стеклянного куба, в котором её держала эта сумасшедшая. И я жгуче ощущал в эти моменты, что мы с ней делаем что-то неправильное, недозволенное. Совсем не то, на что я рассчитывал. Но настоящее. Настоящее, как эта муха.

И было ещё несколько таких особых, опасных моментов, когда мне казалось, что я падаю — падаю с крыши нашей девятиэтажки просто в чёрные прямоугольники на снегу. Однажды мы возились на диване и мое лицо оказалось у неё между ног, и я почувствовал такой далёкий, такой новый, такой желанный для меня запах, и задержался там, схватив её за колени… На несколько секунд, всего на несколько секунд, но это были совсем не те секунды, о которых можно забыть и жить дальше, и что самое страшное, она терпеливо ждала, пока они закончатся. Однажды, однажды, однажды. Однажды я рванул на себя дверь туалета, мне казалось, она уже давно оттуда вышла и была в кухне — но она сидела там, и на мгновение я увидел то, что мне нельзя было видеть ни в коем случае. Я резко захлопнул дверь, но успел увидеть на её лице улыбку — совсем не злую. Однажды она положила мне на лицо белые колготки, а сама выскочила из комнаты, заперла дверь и села за нею. Я слышал, как она дышит. Она ждала, что я буду делать. Я нашел в себе силы аккуратно сложить это белое искушение, повесить на стул и взять в руки книгу. Руки ходили ходуном. Я забыл все буквы. Она вошла минут через пятнадцать, разъяренная и бледная, и выгнала меня домой.