Белая муха, убийца мужчин

«Передай им от меня привет», — шепнула Босая. И я начал говорить.

Игра захватила меня сразу, даже не надо было настраиваться на нужный лад: я просто рассказывал о том, чему научился за эти дни. О коровах, женщинах, людях, крови, власти, унижении, белых колготках.

Кинжал на моей шее становился всё твёрже, а рука, державшая его, еле заметно вздрагивала. Я закончил своё обращение тем, что попросил выполнить все требования террористок, я не озвучивал их, а просто сказал «всё, что ни попросят…», я умолял подумать обо мне и заложниках, о женщинах и детях, иначе… «Иначе нам не выйти отсюда живыми», — сказал я и замолчал. Кинжал вжался в мою шею с такой опасной силой, что, казалось, сейчас он брызнет кровью: то ли моей — голубой, то ли кровью Замка — цвета ночного тумана, то ли собственной, холодной, чёрной кинжальной кровью. Мы помолчали немного, глядя в камеру, как дураки, и только потом Босая убрала лезвие. Усталая, выжатая, высокая, как тень на стенах, она подошла и выключила этот неприлично немигающий глаз.

«Сделай мне хорошо», — сказала она, разглядывая моё лицо так недоверчиво и требовательно, словно видела его впервые.

17. ДОЧЬ ВЕЛИКАНА

Сейчас, оглядывая с башни уже знакомый пейзаж, я смог наконец оценить, что на самом деле творится вокруг Замка. По периметру была мёртвая зона, метров десять, а там, где она кончалась, стояли коричневые автофургоны. Очень много коричневых фургонов, прикасавшихся друг к другу квадратными задницами и тупыми мордами. Фургоны без окон. За ними мелькали люди в чёрном, люди в серых костюмах, люди в масках, люди с оружием. И ни одной женщины. Только люди. Словно их пригнало сюда какой-то взрывной волной. А дальше, за коричневым поясом, которым был опоясан Замок, ничего не изменилось. Так же, как и раньше, как века тому назад, желтела дорога и зеленел луг. Всё так же выглядывало из-за горизонта большое и справедливое, как последнее наказание, солнце.

Коричневый пояс, завязанный, чтобы задушить Замок. Нас и правда готовились освобождать. Судя по всему, единственным, что нас спасало, был приказ из столицы провести операцию без единой человеческой жертвы. Сделать всё так, чтобы каждая из террористок оказалась в клетке, а каждый из заложников мог выступить свидетелем на будущем суде.

У Босой не было шансов. И она это знала.

«Почему тебя зовут Босой?» — спросил я, убирая со стола Фаллический Символ.

«А почему меня должны называть как-то иначе, — вскинула она брови и сверкнула мушиными глазами. — «Кому принадлежит моё имя? Не мне». Слышал такое стихотворение? Это одна беларусская поэтка написала. Я прочитала его случайно, в одной книжке, не здесь, не сейчас — совсем в другой жизни. Но это правда: наши имена — на самом деле никакие не наши…»

Её все время надо было удивлять — иначе она говорила: я так не играю. У меня было отчётливое и неприятное ощущение, что сейчас она позовет Немону Лизу, и меня отведут назад, к тем, чья компания подходила мне больше, чем общество террористки в разорванном внизу белом, слишком белом, несмотря на всю грязь, платье.

«Ладно. А как меня должны звать, по-твоему?» — спросила она, пустив свои пальцы бегать по клавиатуре. Ультиматум, щёлкали пальцы, ультиматум, ультиматум, слышал я и не верил. А потом раз, и: Глюмдальклич. Глюмтиматум, Ультиклич, Глюмтиключ.

Детство, Свифт, кукурузные палочки с холодным, пастеризованным, городском молоком. История Гулливера, попавшего в Страну Великанов. Страну ходячих замков, среди которых он был всего лишь никчемным лилипутом. Совсем как те озабоченные людишки внизу.

Я подумал и произнёс, вдруг вспомнив свои шестнадцать лет: «Глюмдальклич».

«Что, — рассмеялась она с облегчением. — Не, я так не смогу. Это ещё что за титул? Хотя подожди, где-то я это уже слышала. Глюм-что там дальше?»

«Это не титул, это Свифт, — объяснил я. — Его путешествия Гулливера. Мы с тобой читали когдато давно…»

«Ну вот, начинается… Мы с тобой… — она зевнула. — И что там? Что-то читали, да… Но я не помню никакой Глюм-да-Ключ».

«Глюмдальклич, — заговорил я торопливо. — Помнишь? Так звали дочь одного великана, зажиточного фермера, простого такого и хитрого мужичка-беларуса. Глюмдальклич было девять лет, когда Гулливер, весь такой маленький, с палец ростом, британчик-с-пальчик, попал к ним в дом. И эта малая, Глюмдальклич, размером с пятиэтажку, ухаживала за Гулливером и защищала его. Они поехали в столицу, и Глюмдальклич везла Гулливера на коленях в деревянном ящике.

У меня почему-то годами стоит перед глазами эта картина. Осень, ни пройти ни проехать, грязь, дорога, тряская карета, и Глюмдальклич держит на коленях ящик с Гулливером.

Она называла его Грильдриг, на языке великанов «гомункулус», а он её — Глюмдальклич, маленькой нянькой. Она раздевала и одевала его, и мыла, и учила языку великанов… Когда мы ходили с тобой в одну школу, мысленно я называл тебя так. Глюм. Даль. Клич».