Белая птица

— Рви к чертовой матери… Это… это! Провода рви… Снимай взрывчатку… От… от… меняется… Отбилась Москва.

— Федор Федорович… повтори, пожалуйста!

— Повторяю. Москва не Париж.

Теснясь, вышли в заводской двор, стали сматывать провода. Федор оглядел ребят, снял с себя ремень с пистолетом, отдал его меднику, Пете, сказал обыкновенно, спокойно:

— Ну, с меня хватит… Все! Ясно. — И пошел к проходной.

— Вы куда, Федор Федорович?

— Бриться.

В ближайшей парикмахерской он побрился, разрешил сбрызнуть себя одеколоном, чего прежде избегал, и поехал к Анне, сел против нее, за обшарпанный стол школьной бухгалтерии.

— Об нем ничего пока нового?

— Пока ничего, — ответила Анна.

Федор закурил, ожидая. Она присмотрелась к нему, вопросительно потянула его за рукав. Он кивнул. Да, на фронт, на фронт…

Она сказала:

— В общем, так. За Машу, пока она от меня не отлепится, будь покоен… В общем, вот так.

— Ясно, — сказал Федор.

Затем, не заходя домой, он поехал в военкомат.

Пришлось обратиться к комиссару. Комиссар, посмотрев документы Шумакова, покачал головой:

— В армии вы не служили. Только сборы… На своем заводе вы командир, знатный мастер. Орден у вас. А в армии… вы рядовой! Вас учить надо.

— Сейчас этому все учатся, — сказал Федор. — Вон профессоров, доцентов берете в ополчение. Чем я хуже? Дайте мне один разок разобрать станковый пулемет — соберу вслепую!

— Не имею права, дорогой товарищ. Вы оборонная промышленность. Бронь наркома.

— Что же мне, идти в горвоенкомат?

— Дело ваше. Попробуйте. Но вряд ли… Мой совет: если настаиваете, проситесь у своих, у своего главного, на заводе.

Федор усмехнулся:

— Наш главный знаете где? В Сибирь поехал.

— То есть как? Вы… хоть и доброволец, а не болтайте!

— Я не болтаю, товарищ комиссар. Вообще… мой завод в Омске.

— Эвакуирован? Давно?

— Сколько уж месяцев!

— А вы? Почему вы здесь?

Федора осенило.

— Вот… безработный, — проговорил он, запинаясь. — Безработный… — сказал он.

Комиссар сызнова посмотрел документы.

— Что ж вы раньше не приходили? — спросил он сухо. — Так недолго и в штрафную, Шумаков.

— Жена не пускала…

— М-да. Придется вам написать объяснение.

— Есть! Можно листик бумажки?

— Пройдите в отдел. И подумайте хорошенько, что будете писать.

— Понятно… Спасибо. Большое спасибо.

В тот день Федор побывал в бане и в парилке спустил с себя килограмма два веса. Мылся с удовольствием. За один час помолодел, посветлел. Он спешил, чтобы не прознали товарищи и не поспели к военкому.

На другой день Зинаида все же привела их. Но Федор был уже пострижен, обмундирован и поставлен на довольствие в маршевую роту. Быстро дело шло, без задержки.

Ребятам Федор сказал:

— Вы не путайте, не мешайте. В Омск напишите, чтобы прислали мне партийную характеристику.

— А сами вы не темните, Федор Федорович?

— Нет, Петя! Сейчас все ясно.

— Слышал я разговор… — сказал Петр. — Не знаю, насколько верно… Якобы нам разворачивать новый завод на старом месте…

— Да ну? Это правильно. Вот это — другое дело. Вы пристройте там мою… законную… хоть уборщицей… Она чистоплотная. Ей пособите.

— Пособил. Пристроил. Обзаконил, — со злостью шептала Зинаида, кусая скомканный носовой платочек.

Маршевой роте положено быть на марше. А марш предстоял недальний. Провожали Федора под вечер. Состав подали к пассажирской платформе, на первый путь, к самому вокзалу. Вагоны были дачные, старого образца, с узкими оконцами.

Дул ледяной ветер, валил с ног. Полы солдатских шинелей надувались и хлопали, как паруса. Женщины, придерживая круглые, точно шары, юбки, метались по платформе, разыскивая своих. И стоял над вагонами сплошной бессловесный бабий вой, от которого и у мужиков заходилось сердце.

Зинаида голосила, как деревенская старуха, висла у Федора на плечах, хватала его озябшими ладонями за лицо.

— Феденька, миленький, зачем ты это сделал? Что же ты со мной сотворил? На кого ты меня покидаешь? Я бы с тобой — на край света! Я бы все… все бросила! И сундук… ей-богу… Все бы сделала по-твоему, как ты велишь!

— Не дури. Хоть сейчас не дури, — говорил ей Федор, отталкивая ее, и тянул к себе за руку сына.

Вовка, встав на носки, из-за спины матери тянулся к уху отца.

— Ты не бойся, папаня. Я ей ходу не дам. Я ее приструню. Не бойся, папаня.

Маша вцепилась в полу отцовской шинели, как в подол юбки, и замерла.

За свистом ветра, за женским плачем едва слышно прокричал гудок. Вдоль состава запрыгала протяжная команда:

— По-о-о… го-нам!.. о-онам!.. го-о… а-а…

Федор наклонился, схватил и прижал к себе Машу, невнятно, нежно выговаривая:

— Ты моя дочка. Ты одна в меня. Прощай, моя любонька. Кровиночка.

Состав пошел. Ребята оторвали от Федора Зинаиду. Им он не поспел и рук пожать.

С подножки вагона Федор оглянулся и разглядел в поздних сумерках, что Зинаида висит на руках у ребят без чувств. И чуть было не спрыгнул назад. Застонал, никого не стесняясь:

— Ох, Зина!..

И уже на повороте пути, внезапно, на один миг, увидел бегущих по платформе, следом за поездом, Анну и Сережу.

33

Некогда рассказывать об этом человеке подробней, хотя, может быть, следовало бы. (После войны — при случае.)