Белая тигрица

Больше я ее не встречал. Никогда. Она отпустила меня, а я сам не знал, хочу ли я этого! Я опять метался по лесу, искал ее целыми днями, кричал, ломал ветки, бил кулаками землю. Я почему-то был уверен, что никогда уже никого не полюблю, кроме нее. Да разве могла хоть одна женщина с ней сравниться? В каждой женщине есть что-то от кошки, но в кошке собрана вся женственность, какая может быть.

Помню, на третий день бесплодных поисков я был похож на живой труп. Темнело. Я уныло брел из леса к замку. Проходя мимо тех четырех окон, которые никогда не горели, и за которыми прятался барон Оорл, я заметил, что туда кто-то карабкается по стене. Очевидно, не один я страдал любопытством в этом замке.

По узкой спине и черным локонам я даже в темноте узнал Нарцисса. И не удивился ни капли. От этого типа с алмазной серьгой можно было ожидать чего угодно.

Он свалился, не дотянувшись до подоконника, и так и остался сидеть в липкой жиже, потирая ушибленное колено и тихо постанывая. Я подошел поближе.

— Вам помочь?

Нарцисс обернулся.

— Это ты, Энди?

— Скорее, это мой труп.

Он пожаловался.

— Проклятая стена! Представляешь, третий раз падаю!

— Зачем вам это надо?

— Он негодяй! У него от меня какие-то тайны! Три часа оттуда не выходит!

Нарцисс встал и к моему удивлению опять направился к стене.

— Подсади-ка меня.

— Может, хватит?

— Подсади, я сказал!

Он карабкался и падал с непостижимым упорством. У него уже дрожали руки и ноги, окоченели пальцы и промокло всё, что может промокнуть, но он снова вставал, потирая то колено, то локоть, и шел к стене. Я понял, что этот упрямый мальчишка успокоится только тогда, когда свернет себе шею. По-моему, он уже просто отупел от своего упрямства. В очередной раз я не выдержал и отодрал его от стены.

— Хватит!

— Не твое дело!

— Да перестань же, это безнадежно!

— Он негодяй!.. Пусти меня!

— Ну, куда ты лезешь, черт возьми! Посмотри на себя! Посмотри на свои руки!

Боюсь, мне не удалось бы его уговорить, и он все-таки свернул бы свою лебединую шею, если бы прямо над нами не распахнулось окно. Черное окно.

Мы молча попятились в лопухи и присели на корточки. Из окна вылез человек. Он был в капюшоне и двигался очень ловко, словно всю жизнь только по этой стене и лазил. Человек спрыгнул на землю, жижа чавкнула под его сапогами, не глядя под ноги, он быстро скрылся за углом. Потом мы слышали только конский топот.

— Ах, вот как, — прошептал Нарцисс, — а я, значит, ничего не должен знать? Энди, помоги мне.

Он еле встал и еле шел, ноги у него не сгибались, длинный шарф размотался и волочился по земле. Я проводил его к нему в покои. Нарцисс сбросил грязную куртку на пол, самолично снял сапоги и, шлепая мокрыми носками по паркету, принес из буфета бутылку вина и два бокала.

— Давай согреемся?

Я согласно кивнул. Вино было крепкое и сладкое как конфета, оно сразу разлилось по уставшему, измученному телу и закружило больную голову.

Мы сидели на полу и сушили у камина ноги. За окном было уже совсем темно, там был черный, мокрый лес, серое небо над ним, и ни одной звезды в нем. И я вдруг услышал мелодию этого леса и этого старого мрачного замка, которая давно уже зрела во мне, но никак не могла вырваться наружу. К ней не было слов, да и не могло быть, просто грустная мелодия, в которой всё. Это было озарение. Божественное. Непредсказуемое. И оно означало, что я уже со всем смирился, осталось только положить эту историю на нотные знаки и забыть.

Душа моя не умела долго страдать, любая мука превращалась, в конце концов, в стихи или музыку, обретала вполне материальное воплощение, которое можно подержать в руках, смять, порвать, передать другому или выбросить на помойку.

Я подошел к окну, чтоб еще раз взглянуть на черный лес. Теперь все это было уже в прошлом. Я смирился, я от нее отрекся, я больше не буду искать ее и ждать, зачем она мне со своим диким лесом, со своим вселенским одиночеством, со своей тигриной любовью? Только сердце еще щемит, а руки хотят обнять ее, но это пройдет.

— Как поживает твоя тигрица?

Я вздрогнул, мне показалось, что этот тип читает мои мысли. Он спрашивал так, словно всё про меня знает.

— Хорошо поживает, — ответил я неохотно.

— Слушай… ну и как это с тигрицей, а?

Я усмехнулся, вспомнив его гарем.

— Тебе бы понравилось.

— То-то ты ни на одну женщину не смотришь! Я уж думал, ты святоша не от мира сего. А ты — вон что! Нам до тебя далеко, Энди! Знаешь, как это называется?

— Мне плевать, как это называется.

— Это ты правильно сказал. Тебе всё можно. И знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что ты гений. Это я тебе говорю. А других не слушай, эти болваны тебя не понимают.

Чумазый, всклокоченный, в мокрых полуспущенных носках и с синяком на лбу, он выглядел особенно смешно, когда по привычке сбивался на высокомерный тон. Я его не боялся, мне было его почему-то жалко. Наверно, потому что в нем было еще слишком много детства, оно задержалось в нем дольше времени, и в его подростковом теле, и в его исковерканной душе.

— А ты меня понимаешь, Нарцисс?

— Я не глупей твоей тигрицы. Что ты ей пел? Спой мне тоже.

— У меня нет настроения.