Бельгийский лабиринт

Так называемые фламандские Хождения из Фурена тоже больше не проводятся. Несколько сот профламандски настроенных демонстрантов, многие из которых придерживались крайне правых взглядов, приходили сомкнутыми рядами в Фурен доказывать, что эта община фламандская. Случались, однако, стычки с нехорошими социалистическими активистами, которые клялись, что Фурен валлонский и ему нужно вернуться в Льеж. В один из таких дней прогремел странный выстрел, первый за полтора века языковой войны. К счастью, обошлось без жертв.

Казалось, что проблема Фурена не поддается никакому решению, даже самому разумному. Однако на бурных сельских сходах, которые существовали задолго до 1962 года, а значит, не имели ничего общего с языком, в ходе перепалок, которые могут возникнуть в любой деревне, этот великий бельгийский конфликт языков разрешился. Фурен стал благословенным алиби, позволяющим принудить правительство к отставке, если для этого не находилось менее популярных поводов. Те, кто выставлял себя непримиримым защитником Фурена, чувствовали себя очень уверенно внутри своей языковой группы, а значит, своего электората.

Однако в 90-е годы пузырь конфликта внезапно сдулся. Крутой министр внутренних дел Луи Тоббак не стал терпеть гримасы Аппара и его небрежное обращение с законом. Фламандские и валлонские фанатики разошлись по домам. Новый закон принудил парламентское большинство и оппозицию к сотрудничеству. Хотя партию «Назад в Льеж» по-прежнему поддерживало большинство, оно приуныло.

В выборах совета общины 8 октября 2000 года впервые участвовали кроме бельгийских граждан также граждане Евросоюза. В Фурене это в основном нидерландцы. И тут случилось чудо: сторонники партии «Назад в Льеж» потеряли большинство. Новый бургомистр возглавлял список партии «Фламандские патриоты Фурена». Проваллонски настроенные жители тотчас заговорили об этнической чистке. Но это была всего лишь раздутая риторика. Обе партии годами цапались до крови под ногтями, и проваллонский электорат все это время имел наибольшую возможность для издевательств. На выборах 2006 года эта тенденция только усилилась. «Патриоты Фурена» получили девять мест, «Назад» — только шесть. Надеюсь, что ныне в Фурене воцарится мир.

Другой анклав называется Комен, по-французски Комин (СоттеБ). Он зажат между провинцией Западная Фландрия и рекой Лейе, которая служит также границей с Францией. На французской стороне Лейе громоздится унылая куча кирпичей, которая тоже зовется Комин.

Когда в 1961 и 1962 годах в парламенте готовился и обсуждался законопроект о языке, этот уголок земли находился еще в Западной Фландрии. Тогда здесь говорили главным образом по-французски, и жителей это вполне устраивало. Они не хотели, чтобы их переподчинили далекому Геннегау. Между ними и этой провинцией лежал не кусок Бельгии, а вообще другая страна. В этой местности языковая граница была не полосой, а расплывчатой зоной. Здесь многие люди двуязычны. Я знавал одного бургомистра, который говорил и по-нидерландски и по-французски, причем на обоих языках с отчетливым западнофламандским акцентом. Отношение к языку меняется тут со сменой поколений. Коминцы считают себя чистыми валлонами, эта убежденность держится уже полвека, однако они старательно осваивают нидерландский, потому что находят себе работу в Кортрейке. По результатам языковой переписи населения 1846 года 99,3% жителей Неервастена считали себя франкофонами, в 1866 году назвали родным языком нидерландский, а в 1880 году снова были франкоязычными. Это никак не свидетельствует в пользу устойчивой языковой идентичности. О надежности или ненадежности языковой переписи речь пойдет ниже.

Несмотря на сопротивление, Комен все-таки отнесут к Геннегау. В 1962 году законодатель исходил из того, что языки в регионах должны быть однородными и определяться языковой границей. К северу от нее должны говорить исключительно по-нидерландски, к югу — по-французски.

Таково происхождение обоих анклавов.