Белое и красное

Так же неуверенно чувствует себя и Крысицкий, таксатор мехов с одной из факторий Шнарева, которого хозяин определил в гардеробщики. Несколько дней назад он приехал в Якутск, с предварительным рапортом о зимнем отстреле и отлове и о возможном новом завозе американских товаров. Хозяин рапортом остался доволен и велел Крысицкому задержаться в Якутске дня на три, по случаю устраиваемого в воскресенье приема. Все должно быть элегантно, сказал, Европа, и нужен гардеробщик.

С Петром Акепсимовичем шутки плохи, с ним не поспоришь. Крысицкий расстроился. Гардеробщик — это что-то вроде лакея, а он, Крысицкий, должен быть на таком приеме званым гостем, как верный служащий фирмы. А с другой стороны, уж коли он гардеробщик, должен знать, к кому подбежать да услужливо снять шубу с плеч, а кому дать понять, чтобы клал на загородку, мол, он потом возьмет и повесит. Решил ориентироваться по качеству мехов, а потому чуть не прозевал самых почетных гостей, они появились, когда гардероб был уже забит шубами. Слава богу, молодой Шнарев помог, по его поведению Крысицкий понял, что к этим надо бросаться — в последний момент успел снять потертую беличью шубку с дамы постарше и видавшее виды пальтецо с молодой дамы. «Прохвост», — зашипел, проходя мимо, молодой Шнарев. «Да, растет, растет достойный наследничек у Петра Акепсимовича», — отметил Крысицкий. По привычке, непроизвольно, сам того не замечая, он вешал шубы в зависимости от меха, как бы сортировал. Соболь к соболю. Выдру к выдре. Бобра к бобру. Выставка мехов, которая здесь никакого впечатления ни на кого не производила: давно уж к ним привыкли. А вряд ли встретишь такое великолепие в Москве или Париже. Да, много соболей собрал Шнарев сегодня в своем особнячке.

Вера Игнатьевна поднимается по лестнице, застланной красной дорожкой. А навстречу ей выступает другая Вера. «Однако фигура у меня не изменилась». И она удовлетворенно останавливается у зеркала. Ее спутник словно не замечает этого, он торопится догнать комиссара Соколова. За Верой он заехал по ее просьбе, подвезти на прием.

«Еще год назад не было этих морщин. Интересно, кто-нибудь когда-нибудь опишет женщину в революции? Прочтет следы, оставленные ею на молодом лице?»

— Вижу, перед тем как войти в зал, вы снимаете с предохранителя наган своей красоты. Хотелось бы знать, кто сегодня станет вашей жертвой, Вера?

Сбоку из зеркала смотрят на нее продолговатые дерзкие глаза, капитан Эллерт, как всегда уверенный в своей неотразимости, пускает в ход один из своих офицерских комплиментов.

— Только не вас, Болеслав Янович. В Якутске вы, по-моему, занимаете должность профессионального ловеласа, а таких я не люблю…

На всякий случай она подпустила сразу две шпильки. Быть может, одна заденет этого циника. Вера Игнатьевна знает: капитан весьма чувствителен к тому, что он из поляков.

— Вы умеете пользоваться своей красотой, и мне трудно вам ответить. Но, смею заметить, когда мужчина приобретет некоторый опыт, он начинает понимать… Понимать, что даже самая распрекрасная женщина не может дать больше того, что у нее есть…

Каков нахал! Вера Игнатьевна лихорадочно соображает, как бы порезче ему ответить, но ее смущают глаза капитана, они неотрывно смотрят на нее из зеркала.

— Неужели вы не можете выйти за рамки своего офицерского репертуара? — говорит она несколько растерянно, совсем не так, как бы ей хотелось.

— Вы льстите российскому и международному офицерскому корпусу. На этот счет у меня нет никаких сомнений.

Вера отворачивается от зеркала и направляется в зал. Капитан Эллерт сопровождает ее. Их приветствуют хозяин дома и его сестра, Агриппина Акепсимовна, женщина лет сорока.

— Супруга, увы, больна… — говорит, как бы извиняясь, Шнарев, лицо его при этом морщится.

— Надеюсь, ничего серьезного? — спрашивает Вера. — Ой, Агриппина Акепсимовна, вы мне раздавите руку!

— Извините, пожалуйста. — Сестра Шнарева говорит почти басом. — Совсем забыла, Вера Игнатьевна, что вы не нашего сибирского роду, как вот, к примеру, мы с капитаном. Правда, Болеслав Иванович?

Вера с необъяснимым интересом ждет, что этот нахал ответит.

— Полуправда, Агриппина Акепсимовна. — И капитан подчеркнуто любезно целует ей ручку. — Сейчас в мире одни полуправды. Что касается меня, увы, должен признаться, я полусибиряк.

«Однако капитан неглуп. Кажется, почувствовал там, у зеркала, что я хорошо знаю его больное место». Поддакни он Агриппине Акепсимовне, у Веры были бы все основания считать его лжецом.

— Для меня вы стопроцентный сибиряк, дай бог, чтобы побольше было здесь таких мужчин. — Судя по всему, Агриппина Акепсимовна готова была по-свойски хлопнуть капитана по плечу. Даже вроде бы вскинула руку, но сдержалась.

— Передайте, прошу вас, вашей супруге пожелание скорейшего выздоровления.

Вера и капитан проходят в зал.

— Похоже, Павла Георгиевича переплюнули. Мандаринов и ананасов у того не было, — счел нужным отметить капитан.