Белое и красное

Он с шумом распахнул окно. Сирень еще не расцвела, хотя бутоны заметно набухли. Если бы рота задержалась в Иркутске на день или два, он, наверное, увидел бы ее в цвету.

И опять представил свое отражение в бочке с водой. Скоро будет смотреться в Лену. Похоже, судьба надолго связала его с этой рекой. А может, навсегда? В соседнем дворе, освещаемом заходящим солнцем, на лавочке сидели незнакомые ему люди. Соседского мальчика не было видно.

Чарнацкий спустился из своей комнаты. С Ольгой он уже попрощался. Капитолина Павловна, вытирая глаза фартуком, попросила его приглядывать за Таней. И Ядвигой…

— Вернемся… Прежде чем Лена встанет, мы должны вернуться, обязательно. Вернемся, Капитолина Павловна, до конца навигации на Лене.

Он повторял и повторял, словно только Лена была надежной гарантией в этом ненадежном мире. Капитолина Павловна кивала головой, потом перекрестила его и, не сдерживая рыданий, ушла в комнату Тани. В пустую комнату.

— Пусть выплачется. Ей станет легче.

Петр Поликарпович побрился, надел костюм, в котором ходил на службу. Он стоял и смотрел на Чарнацкого с неизъяснимой грустью в глазах. В отличие от адвоката, он не радовался тому, что много знаков на небе и земле предсказывают близкую перемену власти в Иркутске.

— Давай, Ян Станиславович, присядем. Наливочкой я тебя встречал, наливочкой и провожу. Осталось еще немного. Думал, самое худшее в жизни я уже пережил. Помню пожар. Помню, как Иркутск горел, братец. Жутко. Наш дом огонь, слава богу, обошел. На нашей улице дома редко стояли. Да к тому же дед мой, царствие ему небесное, как дом поставил, так вокруг деревья посадил. Все до одного они обуглились, погибли, как гвардия, а огненного врага не пропустили. Однако самого деда моего, значит, Петра Поликарповича, горящая ветка жизни лишила. «Птицы! Птицы! Спасайте!» — кричал он, потому как к старости разума совсем лишился, и бросился, как был в исподнем, к деревьям этим несчастным. Как сейчас вижу его и слышу его голос. Два дня огонь гудел. Дома горели по обеим сторонам улицы. Ходила молва, что город подожгли масоны, и еще — евреи или поляки. И китайцев поминали. А были и такие, кто утверждал, что генерал-губернатор наш спятил и Нероном себя вообразил.

Петр Поликарпович вздохнул. Его рассказ о давних временах, о потрясшем его событии как бы приглушал остроту надвигающейся на его дом напасти.

— Я обиды на тебя не держу, Ян Станиславович, скажу это тебе на прощание, хотя с твоим приездом на наш дом много бед свалилось.

В комнату вошла Ольга. «И все-таки я сюда вернусь, — понял Чарнацкий, — обязательно вернусь».

На рысях мимо Веры Игнатьевны и Бондалетова проскакали два всадника-якута. Устремлены вперед, не обращают внимания на пешеходов.

— Я слышала, Болеслав Иванович спуску не дает своему отряду, все учит…

Они вынуждены были остановиться, переждать, пока осядет пыль. У Веры Игнатьевны запершило в горле.

— Да. Приказал сшить новые мундиры, учит якутов скакать в парадном строю. Любит он все делать напоказ. А я, как страж общественного порядка, могу вам доложить, об этом в городе знают многие, что сегодня рано утром Болеслав Иванович на своем коне взял препятствие — колодец возле рынка. С кем-то, видимо, бился об заклад. Должен признаться, препятствие не из легких.

— Шею себе не свернул?

Вера Игнатьевна не смогла скрыть своего раздражения, догадываясь, что Эллерт снова пьет.

— Болеслав Янович довольно известная личность в нашем городе, поэтому, если бы с ним что случилось, вы бы об этом знали. Тем более что эта личность и вас в какой-то степени… интересует. Разве нет? Я всего-навсего безвредный провинциальный полицейский, тьфу, милиционер.

— Чересчур безвредный… Чересчур.

«И она как Соколов…» До чего разным может быть один и тот же человек, удивлялся самому себе Бондалетов. С Верой Игнатьевной он беседует совсем как в Петербурге, с Марфой — по-другому, с Никифоровым — по-третьему, и на всех его хватает.

Вера Игнатьевна, может быть, раньше других поняла, что нерешительность, слабость якутского Совета приведет к тому, что власть в Якутии перейдет в руки большевиков. Но на кого поставить в борьбе с Соколовым? На Бондалетова или Эллерта? Два капитана.

Да, Эллерт по происхождению поляк. Но весьма неохотно вспоминает об этом. Подчеркивает, что мать у него русская и он похож на нее. Всегда говорит по-русски, хотя отлично владеет польским. Вера Игнатьевна достаточно знала жизнь и историю России и всегда отмечала, что обрусевшие иностранцы безоглядно отдают себя служению новой отчизне, не то что русские. Коренной русский знает, что Россия всегда есть и будет, и позволяет себе философствовать, размягчается, тогда как чужеземец, мечтающий слиться с новой отчизной, действует более решительно. Россия — это океан, она способна вобрать в себя воды многих и многих рек и не помутнеет, а что бурлит и гудит, так это от избытка сил. Обрусевший чужеземец не страшен ей. А те, кто думает иначе, не понимают величия России, ее культуры, истории, ее творческого гения.

Мысли о России отвлекли Веру Игнатьевну от Якутска и якутов.

— Безвредный?