Беломорье

«Ей-богу, исправник свою стерву куда-то сплавляет», удивился Двинской.

В самом деле, на добытую от Егорки тысячу фон-Бреверн избавлял себя от смертельно надоевшей ему Софи Блюмкорс.

12

В районе Сороки начинало заметно теплеть. Старики, хмуро поглядывая на своих домочадцев, все чаще и чаще вылезали из теплых изб на улицу, к чему-то присматривались, прислушивались, медленно бродили по склону речного берега и даже уходили в лес.

Случалось, что старожил, занятый таким таинственным делом, встречался с другим стариком.

— Примечаешь, Зосима Фролыч?

— Как не примечать, Савватий Миколаич, и ты, чай, смекаешь?

— Смекаю, смекаю помаленьку.

Старики расходились, и на обратном пути кто-нибудь из них обязательно заглядывал к другому.

— Заприметил ли, Зосима Фролыч, с какой стороны ветер? Ворона-то как кричит?

Оба понимающе кивали головой.

— Снег через дорогу переносит, — шепотком, как будто тая от кого-то секрет, добавлял Савватий, — это примета верная-а-а, крута весна будет…

— Хосподь с тобой! — Зосима сокрушенно разводил руками. — Будто не приметил ты, каки воды? Помяни меня, еще льду стоять…

— Ой, ошибсе ты, Зосима Фролыч.

— Не ошибсе, Савватий Миколаич. Помяни мое слово!

Разойдутся рассерженные друг на друга старики и не один раз, даже ночью, озабоченные, выйдут из дома во двор. Но вот наступит, а затем пройдет весна, а старики, встречаясь, еще долгонько будут поминать, кто же из них ошибся. При случае оказавшийся правым пренебрежительно скажет о другом:

— Не шибко знаткой… Во какой случай был, — и неторопливо, со множеством отступлений, поведает об ошибке земляка.

Так из года в год, из поколения в поколение старые поморы всего Беломорья следили за приходом весны. Много суе верного было в приметах, но в то же время много верных и правильных наблюдений накапливалось веками у рыбаков. Но едва ли не самым надежным признаком наступления весны было появление утомленных «вешняков», идущих из разных селений Беломорья к Мурману.

Конечно, такие партии мурманщиков не останавливались у богатого лавочника Трифона Артемьевича. Тому и без них было много хлопот или, как он говорил жене, убытков по горло. К его дому подъезжали только покойные, увесистые сани. И, подчиняясь законам поморского гостеприимства, Трифону приходилось покорно кормить и поить проезжающих хозяев.

— Нет горестней доли, чем на проходной дороге жить! — каждую весну сокрушался Трифон. — Это же не дом, а постоялый двор! Всех-то благотвори задарма, да еще ручку жми стервецу и благодари, сам не зная за что! Переехать бы куда, что ли?

Но проходили эти тягостные для него недели, и Трифон забывал о своем решении переехать подальше, чтобы спастись от разорения.

Поморы, идущие на Мурман, всегда останавливались в приземистых избах бедноты. Рыбаков встречали, как родных, а хозяйка всегда топила баню — испытанную исцелительницу помора от всех недугов на свете.

Распаренные, в одном нижнем белье сидели затем гости за самоваром. Хозяин до одури курил их табак и, благодушествуя, слушал рассказы о том, какие происшествия случились в истекшем году.

В числе главных новостей этого года были рассказы о сказочном превращении заугольника Егорки Цыгана в большие хозяева.

Всем было понятно, что округлился он благодаря Настюшкиному приданому и что хозяйничает теперь на деньги умершего Лукьянова. Нет ничего сказочного в том, что красивый парень женился на богатой невесте и вместо непонятливой в делах старухи взялся за хозяйство покойного. И все же это казалось неправдоподобным.

Закабаленный Трифоном, всю жизнь наивно мечтавший разбогатеть, Терентий места себе не находил в ту весну. Он готов был без конца говорить о Егоркином счастье и без устали повторял одно и то же:

— Вот же ловкач, ой, ловкач! — ив восторге, как петух крыльями, бил себя руками по бедрам, — Богату девку улестил, дом закупил, богату вдовку вокруг пальца обернул и стариковым хозяйством заправлять стал! Вот, мать, — укоризненно обращался он к жене, как будто она была в чем-то виновата, — вот как жить надо!

13

Много ли на свете людей, жизнь которых все время течет радостно и безмятежно? Двух месяцев не прошло, как Егорка добился счастья, а благополучие его было уже нарушено. Первым ударом была неудавшаяся попытка запродать Александру Ивановичу будущий улов, не удалось и судно зафрахтовать, а тысячу рублей молодой хозяин словно в огне сжег.

Но это было только началом последующих бед. Вскоре после возвращения с севера, уступая назойливым приставаниям Авдотьи, Егорка ночью пошел к ней, не заметив, что Настя проснулась. Вскочив с кровати, она вслед за мужем прокралась на половину вдовы.

Началась обычная в таких случаях взаимная потасовка. У Лукьянихи оказалось расцарапанным лицо, под глазом у Настюшки зачернел синяк, но сильнее всего пострадал Егорка. Защищаясь от его кулаков, Настюшка тяжелым подсвечником вышибла ему два передних зуба.