Белые и черные

– Сулила взятку за то, чтобы склонить вашу светлость на соизволение брака ее высочества с Морицем, но он не подал никакой надежды.

– Верно… На него, стало быть, я могу полагаться и в настоящем деле. Кстати, вот и ты мне выскажи с своей стороны, удастся ли? Я Василью Долгорукову велел теперь же ваших курляндчиков собрать, кто победнее, и пообещать, коли меня выберут в герцоги, по триста червонцев на брата.

– Не возьмут, ваша светлость, потому что большинство не соизволит; стало быть, меньшинству не удастся это самое… Первое – вы не немец, и второе – не нашей веры.

– Гм?! Вот вы каковы, немцы! Чужого не хотите, а со своими ужиться не можете! – И князь, нахмурив брови, возобновил свою прогулку по комнате, становясь все мрачнее и мрачнее. Агент, почтительно поклонившись, вышел из комнаты, а через несколько минут светлейший послал за Долгоруковым.

– Я в ночь еду, – сказал он Василью Лукичу, – и беру с собою двадцать драгун. Начальство над войсками сдаю тебе. Посылай ко мне через день курьера с извещением обо всем, что будет происходить здесь. Я на тебя, Василий Лукич, во всем полагаюсь. Так сослужи эту службишку радетельно…

– Будьте благонадежны, ваша светлость, за ваши милости я вечно признателен и все ко угождению вашей милости не премину выполнить.

Светлейший поцеловал его в лоб и просил прийти проститься.

Ровно в полночь князь сел в бричку, а за нею в повозке, оцепленной десятком драгун, повезли схваченного утром голштинца.

Через три дня, в ночь же, светлейший выехал в Петербург, накануне оставив голштинца в Ивангородской тюрьме.

Ваня Балакирев со дня отречения Дуни от союза с ним редко ночью засыпал, поднимаясь к себе в комнатку. Чаще он оставался внизу и, сидя в передней, в углу дивана, погружался в полудремоту; так было и в ночь нежданного возвращения светлейшего. На этот раз Балакиреву и к себе-то нельзя было еще уходить, потому что едва Авдотья Ивановна с Сапегою успели выйти из внутренних комнат ее величества, как явился Александр Бутурлин и, пройдя, как это вошло уже в обычай, без доклада, вышел через четверть часа, сопровождая ее величество, вместе с Анисьею Кирилловною. Уходя, государыня приказала Ивану, что если через час не изволят быть, – послать в Морскую слободу, к дому ювелира Дунеля, карету.

Иван принялся наблюдать бег времени по часам, послав на конюшню за каретою.

Вот уж близко к урочному времени. Тишь мертвая вокруг, так что слышно, как отдается мерный бой маятника в соседней приемной. Свеча сильно нагорела, как вдруг нагар слетел, сбитый волною воздуха, пахнувшего в не совсем прикрытое окно. Ваня невольно вздрогнул и вскочил с места при скрипе отворяемой с крыльца двери. Мгновение – и перед ним в дорожном плаще вырос светлейший, делая рукою знак, чтобы он не крикнул.

– Опять? – указывая в сторону собственных апартаментов, спросил князь.

– Жду… Если через четверть часа не будут, пошлю к Дунелю карету.

– Отлично… Я спрячусь у тебя… переоденусь, а как войдет к себе, ты приди…

– А если нельзя будет уйти тотчас?

– Я не говорю тотчас, а когда останется одна государыня…

– Поднимусь к себе, коли я, ваша светлость, и…

Светлейший приказал послать за Макаровым: чтобы был немедленно. Ваня послал гребца в верейке[21] и отослал карету. Кабинет-секретарь успел пройти на вышку к Ване тоже вовремя – до возвращения ее величества.

Только промелькнул делец, как стали внятно слышаться голоса идущих по двору, и Иван, распахнув дверь на крыльцо, вышел со свечою.

Государыня изволила идти под ручку с Анисьей Кирилловной и очень громко смеялась. Сбросив самару[22], ее величество прошла к себе, а через несколько минут спутница ее удалилась.

Смолкло все, и Ваня поднялся наверх, оставив свечу в передней, но притворив дверь в коридор с крыльца.

Князь тотчас встал и пошел вниз, оставив Балакирева с Макаровым.

– Как удачно вышло! – не утерпел кабинет-секретарь, прибавив: – Даст Бог и остальное так же легко уладится.

Ваня промолчал, начиная думать совершенно противное. В душу его закрались боязнь и нервное раздражение; не владея собою, он неслышными шагами, притаив дыхание, юркнул на лестницу.

Эта страшно мучительная нравственная пытка, к счастию для бедняка, длилась одно мгновение. До слуха его долетел согласный дружеский разговор, и страх отлетел так же быстро, как пришел.

Он взбежал наверх, оживленный, и обратился к Макарову со словами:

– Все поправилось, кажись; ладят…

– Я так и знал и был совершенно спокоен, – ответил величественно-дипломатическим тоном кабинет-секретарь, в сущности схитрив и рисуясь.

В разговоре с Меншиковым Алексей Васильевич, напротив, не скрывал от светлейшего опасений за исход его отважного плана – предстать сюрпризом и начать с упреков. Подействовало ли его представление, или светлейший передумал, но вступление его в речь было более легко и произвело ожидаемое действие одними напоминаниями постоянных услуг и заверением готовности поддерживать сложившиеся временем отношения. Светлейший развил затем картину стремлений честолюбия всех прихлебателей и угодников, умевших только льстить, но лишенных способностей.