Белые и черные

– А чтобы Лестока отвадить совсем, мой Иван знаете что придумал: светлейшему сказал, – как Штейнбах, камердинер ее высочества, помер, чтобы лекаря на вдове его женить. И князь, должно, государыне это самое передал, потому что в прошедшую субботу призывала государыня вдову и спросила ее: хочет ли она за лекаря идти? Та, знаете: «С полным, говорит, удовольствием; я, говорит, его, Лестока, давно уже люблю». Выслушав это, государыня призвала Германа, распекла так, что он не знал куда глаза девать, и в заключение велела готовиться к свадьбе со вдовой камердинера. Тот сослался было на слово, что дал Лакосте, но государыня еще больше разгневалась и подтвердила строжайший приказ – венчаться с вдовой. Сегодня и в кирку ездила ее величество – смотреть, как обручали их. Стало, нам можно остаться совсем спокойными на этот счет.

– Слава те Создателю! – перекрестилась Ильинична, совершенно успокоенная.

– Ну а Ваня как теперь? – спросила племянницу тетка, передавая ей серьги, выпрошенные от цесаревны – невесте.

– Покорнейше благодарю, тетенька, за продолжение щедрот ко мне, неключимой! Ваня, вы спрашиваете, как? Да сегодня еще к светлейшему ходил и теперь, должно быть, у него же. Надзор ему поручен за комнатой внучат ее величества. Там чтой-то неладное творится, заползают всякие разные проходимы и великому князю смущение наводят и такое, что государь начинает светлейшему грубости оказывать. Ваня уже все разузнал доподлинно, кто такие эти смутники. Открывается одна шайка с Толстым никак да с другими опальными по царевичеву делу, по прошлому. Начинают с заднего крыльца захаживать к его высочеству. Все, видишь, верные якобы слуги его отца страдали за него. А коли начали захаживать, сами посудите, тетенька, чего доброго, на этот раз уж и выкрадут мальчика да такую кутерьму, пожалуй, здесь заварят, что и самой нашей матушке не расхлебать будет. Вот Иванушка, оберегаючи царский спокой, теперь лисой тоже к вертопрахам тем примазался, словно держит руку их и заодно с ними, советы выслушивает и сам подает, а ухо держит востро и светлейшему все передает. И велено ему от Самой по вечерам у своей должности не быть. Вот таким путем часто и со мной проводит, а кликнут меня зачем – он в ту половину, врасплох. Стоит, впрочем, Ваня крепко за Маврина, а светлейшему хочется его удалить да немцу Остерману передать великого князя в ближайшее руководство; даже в свой дом хочет его перевести и с воспитателем. Только государыня не соизволяет. Своих маленьких не стало, так к внучатам крепче привязывается, начинает их чаще и чаще к себе требовать, а не то сама уходит к ним, садит на колени сироток, качает, целует, а иной раз – расчувствуется и всплакнет, на них глядя. И дети эти теперь стали другие. Так к ней да к Елизавете Петровне и льнут. А из того, понятно, ворогам больше и больше помехи, так что… авось ненавистникам покоя и не удастся их злодейский промысел. А и к нам ко всем великий князь и княжна теперь очень ласковы. Всех нас по именам знают. А моего Ваню великий князь любить стал больше всех с того дня, как прокурат наш дудочку вырезал да показал царевичу, как в нее дудить, разные распевы выигрывая. Очень эта дуда государю понравилась, и зачал он у Вани учиться играть на ней. Наш-от – кто бы это самое представил? – умеет выигрывать все солдатские походы да побудки! Раз он в дудочку заиграл у себя, меня не было… Иду по лестнице, слышу, гдей-то играют; думаю – таково складно да сладко. Вхожу – ан это у нас! Гляжу – он потешается… что твой соловей! Вот уж подлинно мастер на все руки. Или теперь преизрядно писать стал; и не надо тебе приказного, коли нужно что настрочить. И немецкие люди к нему, вот голштинцы к примеру, тоже очень льнут. Он по-ихнему так развязно калякает, что просто издивленье. Вместе, кажется, в Риге да Ревеле жили, научилась и я немного кое-что высказать и понимаю-таки, а супротив его никак уж мне не сговорить. Словно он с немцами вырос али родился в чужой дальней стороне.

– Уж конечно, куда тебе в ловкости с Ваней равняться! – подтвердила тетка. – Таких ухарей редко встретишь. Уж разумом, почитай, с кем угодно из первейших людей потягаться может. А насчет сметки, так – истинно можно сказать – такого на своем веку другого, как он, окромя покойного государя не видывала. Али еще вот светлейший – штуковат. Только наш Иван – стрема, никогда не раскинет и все начеку, а тот, известно, в почете да во власти и дурость иной раз лишнюю напускает, знает – все ему сойдет с рук. Как помнишь, чай, на свадьбе? С чего-то насупился, ночь-ночью, так что всем жутко стало. Одначе вовремя спохватился, стряхнул с себя мнимую дурь и молодцом поправился.