Белые и черные

– Вот Ваня небось никогда не забудется. Да и скрытен как… видишь, к человеку в душу лезет, а человек этот за то самое ему ножом поперек горла стал… Спросишь потом наедине: что, мол, ты с этим, так и так?.. Махнет рукой только. «Мало ль что, – говорит, – я показываю… сердце другое говорит и будет говорить: да рассудок-то на что? Коли все спервоначалу выказывать, что на душе, – жить нельзя с людьми по теперешнему времени». И тяжко вздохнет сам. И бросится меня обнимать и целовать. «Ты, – говорит, – одна осталась у меня надежда и услада, Дуня! С тобой душеньку отвожу, а коли ты проведешь, пропала моя душа бедная! Буду таким же извергом, как все другие… без Бога и совести». Иной раз и слезы из глаз закапают и весь задрожит, сердечный!

– А ты и расплываешься небось на такие его лясы… дурочка! Коли таки признанья чинит… ино Богу молись, а не особенно располагайся. Очень уж мудрен что-то становится парень. Может, и с тобой ту же, что с другими, комедь ломает, благо поддаешься ты. Осетил он тебя, несмысленую…

– Полно, родная, клепать и на Ваню и на меня. Я вовсе не забываюсь и головы не теряю. А расположенье его вижу к себе нелицемерное, и то никак не подвох аль там что ни есть хитрое. Слова словами и жар жаром… не напускной небось… различим… И смекаю я, что простофилей ему с другими быть нельзя; ворог на вороге, ворогом погоняет. К примеру сказать, возьмем хоть шута непутного… есть ли такая змея где? А Черкасов Иван Антоныч… А Павел Иваныч… А Дивиер либо Андрей Иваныч… все они готовы были бы в ложке Ваню утопить. Да и Алексей Васильич уж не тот совсем к нам, что был. Зато светлейший да Сама… с лихвою перед прошлым жалуют и берегут. А Толстой и его шайка, Ваня говорит, на свой пай ублажают и к себе тянут… да я уж пересказывала вам, как тонко он их всех проводит. Знаешь, тетенька, вот что особенно имейте в предмете… нельзя ли вам с цесаревной у нас бывать, хоша изредка… поприсмотреть бы вам на Авдотью Ивановну не мешало. Она словно теперь верх берет и над княгиней Аграфеной Петровной, и вам бы не мешало к ней прежнее… отложить. И чем она в близость вошла – никак вам не понять?! В один голос вторит Сапеге!.. Как двое они у нас – все животики надорвут. Он одно выпустит, она и подхватит. И чем дальше – тем сильнее забирают. Граф Толстой ходит к Самой без доклада теперь… и Дивиер без доклада… и Павел Иваныч без доклада… И с герцогом вашим большие друзья эти трое. Обнявшись, иной раз идет ваш к нам с тем, либо с другим… да к нам таскается… Даже, знаешь ли, Чернышиха к нашей герцогине шмыгает… А вы бы, тетенька, половчее сами с ней заговорили, может, лучше бы было, сойтись не мешало бы.

– Кому ты говоришь это! Не мне ли? Я – с Чернышихой?! Да… как я завижу ее, сама скорее прочь, обойду сторонкой и не показываюсь. Вот что значит бабий-то ум да непостоянство. Попробовали бы к другой подлезть. А тут… все забыто… в год в один… коли еще не раньше… Давно ведь уж шныряет… Куда еще до Рождества. Не думала я о Катерине Алексеевне, что она такая.

– Добра!.. От того…

– Нет… Это не доброта. Ушаков, по зиме я слышала, прямо резал Самой, что она да Павел Иваныч Монса сгубили. Помнишь, как в ту пору возымел было он важность, да не сумел, дурак, поддержать себя. Пошел и нашим и вашим. Вот теперь и толкись по задворкам. Ведь его не видать у вас, чай.

– Нет… совсем не видать.

– Да и добро, что этот злодей без силы. Он бы всех в бараний рог согнул. Ведь помнишь, фискалить-то велел шуту непутному… за нами.

– Теперь зато полная нам свобода. Мы, когда придет шутник-смехотвор да Авдотья Ивановна, свободно уйдем, накрывши на стол да поставивши заедки, питья да вины. Хоть со двора уходи… не спросит никто…

– С чего же это так? – спросила тетка.

Дуня промолчала, но, подождав минуты две-три, стала собираться.

– Не поздно ли будет неравно… Не спросили бы…

– Коли спешишь… не удерживаю, – прощаясь с Дунею, грубо сказала тетка, упорно смотря в глаза племяннице, так что заставила ее даже потупиться. Это еще более усилило подозрение. И, оставшись одна, Ильинична, против обыкновения, предалась горькому раздумью.

– Врет… и все врет! Научилась у кого-то недоброго… глаза отводить, – не один раз повторила она, раскладывая карты и загадывая на червонного короля. – Ему готовится словно невзгода какая? И все от крали… Добро… вспросить бы как Ванюшку?.. Ох мне этот непутный лекаришка!

В размышлениях и гаданье прошел почти весь вечер. Когда она сошла вниз, цесаревна была у себя одна и встретила свою гофмейстерину словами:

– Где ты пропадала, Ильинична?

– Разве нужна я была, государыня?

– Не нужна… а жаль, что тебя не было. Услышала бы много прелюбопытных вещей про князя светлейшего и про те два важных оскорбления его, о которых говорят все в городе.

– Какие оскорбления, ваше высочество?

– Да разве ты и этого не знаешь?

Ильинична, захваченная врасплох, принуждена была в первый раз в жизни сознаться, что ничего не знает.

– Видишь ли, какой-то шляхтич, Иван Лярский, назвал светлейшего, публично, вором и бездельником, а в крепости обругала его светлость жена плац-майора Ильина…