Белые кони

Николай Петрович видел, как откуда-то снова вывернулся крановщик Вася, подбежал к грузчикам и что-то стал говорить им. Грузчики, не дослушав, обошли его, но Вася не успокоился. Он забежал вперед, замахал руками, и тут, видимо, Афон сказал ему нечто серьезное, мужское, потому что Вася сразу сник, остановился и начал закуривать.

Николай Петрович посмотрел на деньги, зажатые в кулаке, постоял немного и вдруг бросился к конторе.

Начальник Коля как раз собирался уходить, уже напялил темно-синий плащ, как дверь распахнулась и на пороге появился бухгалтер.

— Я должен сказать вам… Должен сказать, — начал было он, но Коля перебил его, указав на стул.

— Да ты присядь, Николай Петрович.

Бухгалтер сел. Начальник Коля не спеша закурил и подошел к окну.

— Может, еще разок? — не глядя на бухгалтера, предложил он.

Николай Петрович перевел дыхание.

— Не могу. Я должен…

— Не надо, — резко обернувшись и прямо глядя на бухгалтера, ответил Коля. — Я ведь, дорогой мой, двадцать пять годиков в конторе отстукал. И грузчиком был, и шабашил, и камушки грузил. Знаю я все эти… — Коля не договорил, но Николай Петрович понял, что он хотел сказать. — Как глянул на баржу, так и понял. Так поедешь?

— Поеду.

— А деньги мять не к чему, — кивнул Коля на кулак бухгалтера.

— Куда их? Зачем? — разжимая кулак, растерянно спросил бухгалтер.

— И наряды я видел, — продолжал Коля. — На семьдесят пять кубов. Деньги куда? Куда хочешь, туда и девай. — Он оглядел бухгалтера и улыбнулся: — Костюм себе купи. Слышал, жениться собираешься.

— Да, да, — невразумительно ответил Николай Петрович и направился к двери, засовывая деньги в карман.

На улице его встретила Сонечка и взяла под руку. Они шли по берегу. Сонечка вопросительно заглядывала ему в лицо, щебетала о чем-то легком, радостном: она решила подействовать на Николая Петровича лаской. Остановились они около каменных столбов музея.

— Хорошо-то как, — вздохнула Сонечка.

Николай Петрович не понял, что имела в виду Сонечка. Быть может, удивительно тихую погоду, огромный речной простор, прохладный вечерний воздух, деревеньки, озаренные солнечным мягким светом, лежавшие на том берегу Сухоны, далекий ельник, бегущую по пыльной дороге машину, а быть может, она сказала просто так, но Николай Петрович все равно согласился.

— Да. Хорошо, — ответил он.

Вечером следующего дня баржа номер 712 отходила в очередной рейс. Николай Петрович стоял на палубе и смотрел на берег, по которому шла бухгалтерша Сонечка. Кричала чайка, булькала за кормой вода, и опять бухгалтеру казалось, что он уезжает далеко-далеко, наплывали дома и церкви, исчезала Сонечка, и это было как в кино.

Золотые буквы

Катя шла медленно, очень смешно, как утка: редкий прохожий не останавливался. Какой-то парень, приглядевшись к ее походке, вывернул ступни ног и заковылял на потеху двум девочкам в мини-юбках. Девочки так и покатились со смеху.

Катя обернулась. Парень вмиг сделал серьезное лицо и поздоровался:

— Доброе утро, мать!

— Здравствуй, голубок, здравствуй.

Девочки засмеялись еще громче. Катя пропустила их вперед. Она привыкла, что многие смеются над ее походкой, и нисколько не обиделась. Парень для чего-то подмигнул Кате, помахал ей рукой.

— Шутник, — сердито сказал прохожий, пожилой человек в очках. — Таких шутников на пятнадцать суток бы.

— Ничего, — ответила Катя. — Молодые…

— Ноги? — спросил прохожий.

— Ревматизм, милый. Ревматизм.

— Сам мучаюсь. Змеиным ядом пробовали?

— Мне ничего уж не поможет, — улыбнулась Катя. — Мне теперь одна она поможет.

— Это кто же? — заинтересованно спросил прохожий.

— Смертушка, милый. Смертушка.

Прохожий неопределенно хмыкнул, внимательно глянул на Катю и наддал ходу.

Катя не соврала. Было время, когда она лечила свои ноги и змеиным ядом, и муравьями, заговаривала у бабки Петровны и даже ездила в далекий южный город Цхалтубо, где лежала в каменных ваннах, похожих на гробы, принимала целебные воды. Ничего не помогало.

И то сказать, всю свою жизнь проработала Катя на сплаве леса в Широкой запани, с самой весны до поздней осени бродила по воде, это сейчас сплавщики работают в резиновых сапогах, а раньше, после войны, о сапогах и не слыхивали, бултыхались босиком, помнится, ступила Катя босой ногой на стекло и не почуяла боли — омертвела нога в ледяной воде. Кровь течет, а не больно. Вот и застудила свои ноженьки, довела до такой степени, что отступились доктора от их лечения. Они, конечно, успокаивали Катю, да она сама лучше их понимала, что отходила, отбегала она свой век.

Кате недавно исполнилось пятьдесят шесть, не так уж и много, но выглядела она гораздо старше своих годов: она была совершенно седая, грузная, с бледным лицом, на котором по-доброму тосковали небольшие умные глаза.