Поздним вечером Николай Петрович и Дося сидели на барже около рубки и курили. Петруша отвез Афона и студента в клуб, вверх по течению километров за шесть, в леспромхоз, да и сам что-то задержался. Издалека доносилась танцевальная музыка. На той стороне реки горел костер. Около костра сидели двое. Мужчина и женщина. Женщина встала, подняла вверх руки. Заколыхалась в отблесках костра большая тень. И мужчина поднялся, подошел к женщине и что-то сказал. Она засмеялась приглушенно и таинственно. Пахло речной водой и рыбой. Вдоль борта баржи шуршали бревна. На реке горели бакены.
— Вот ведь штука-то. Бакен, — сказал Дося. — Днем не горит, а ночью — за версту видать. И главное, никто не зажигает.
— Фотоэлемент, — объяснил Николай Петрович.
— Я и говорю. До всего допер человек. — Дося прислушался к наплывающей музыке. — В Починке танцуют. Огромнейший леспромхоз вымахал, а раньше одна мелконькая зимовушка стояла. Бакенщик Гаврило жил. Хорошо огни зажигал. Едешь, бывало, не беспокоишься. Чудной…
Вероятно вспомнив что-то интересное о Гавриле, шкипер рассмеялся.
— Хорошо, значит, огни зажигал? — спросил бухгалтер.
— Хорошо. Да и как иначе. Всю жизнь на реке. Увидит — всегда шапку скинет и по имени-отчеству. Это уж всегда. Будь хоть капитан, хоть простой матрос. По имени-отчеству. И ведь всех помнил! Но и его уважали. Когда умер, все пароходы гудели. Идут и гудят, идут и гудят…
— Д-да, — вздохнул Николай Петрович.
— Чего там, — громко сказал шкипер. — Кажись, недавно в перьвой раз с бабой поспал, а уж умирать пора. Вот те и жизнь!
— Жалко!
— Чего?
— Жизни. И вообще, умирать.
— Не-е… Мне жалеть нечего. Я, слава богу, жил по-людски. Всегда в почете. На деревне, можно сказать, был перьвым человеком. Что в гулянке, что в работе супротив меня мало кто устоит. Ведь это теперь шкипером работать вроде как и зазорно. Одни старики в шкиперах-то. А раньше, брат, шкипер это… это… И не высказать. Помню, когда перьвой раз баржу мимо своей деревни вел, дак весь народ от мала до велика на берег высыпал! Ей-богу! Как же. Не шутка. Шкипер. Кричат, шапками машут. Как вспомнишь… Алексаха Ведерников с расстройству чуть в Сухону не сиганул. Еле удержали. Не веришь?
— Верю.
— Мы за одной девкой с Алексахой-то бегали. За Глашкой. Она, конешно, сперва больше к нему липла. Но когда проехал я мимо-то в белой фуражке, при форме, пуговицы, почитай, полдня драил, ну… Алексахе куды уж! Некуды Алексахе! А я, помню, для пущей важности сирену включил. Моя стала Глашка. Так что мне жалеть нечего.
— Жива?
— Кто?
— Жена ваша.
— Глашка-то? Умерла.
Дося вдруг присмирел и засобирался в каюту спать. Бухгалтер не стал его задерживать. Шкипер ушел, и Николай Петрович остался один. Проплыла мимо байдарка. На веслах сидели двое. На носу байдарки горел яркий фонарик.
— Эй! — крикнули с байдарки. — Далеко ли до Сухонска?!
Николай Петрович подумал, что обращаются к нему, и хотел было ответить, но его опередила женщина, сидевшая на противоположном берегу у костра:
— Далеко-о!
— Сколько?!
— Сто двадца-ать!
— Спасибо-о!
— Откуда вы-ы?!
— Из Москвы-ы!
Фонарик быстро удалялся. Мерно, постепенно затихая, ударяли по темной воде весла.
— Брешут, — отчетливо сказал мужской голос.
Женщина возразила. Мужчина загудел что-то непонятное. Кто-то из них подбросил в костер сухих ветвей. Высоко в черное небо поднялось желтое пламя. Николай Петрович стал думать, что за женщина и мужчина там, у костра, что они за люди и почему оказались вдвоем в темную ночь. Ему хотелось думать, что они любят друг друга и привела их к желтому костру на пустой берег какая-то романтичная история, но какая, Николай Петрович так и не мог себе представить. Послышался звук мотора. «Петруша», — подумал Николай Петрович и не ошибся. Через некоторое время к барже причалил катерок, а вскоре и сам моторист Петруша Бедов прыгнул на палубу баржи.
— Не спится? — спросил он, садясь рядом с бухгалтером.
— Где молодежь-то?
— Утром велели приехать.
— Пешком дойдут.
— И то верно.
Некоторое время они сидели молча, а потом Петруша с маху, без всякой подготовки, выложил бухгалтеру свою беду. Начитался он книг и уверился, что жена ему не пара. Приходя домой, смотрел на рано увядшее лицо жены, припоминал старую первую свою любовь Асеньку, и казалось Петруше, что она-то и была его судьбой и счастьем. А жена требовала получку до копеечки, потому что сын подрастал и надо его было одевать-обувать. Одним словом, дело кончилось разводом. Много думал Петруша и пришел к выводу, что совершил большую глупость. Теперь каждый раз приворачивает он к жене, умоляет простить, но пока дела его плохи. Жена обиделась всерьез и не желает ничего слушать. На свежем деревенском воздухе — раньше они в городе жили — жена пополнела, округлилась, и поговаривают, что запохаживал к ней председатель сельсовета, вдовец.
— Узнаю — убью, — мрачно пообещал Петруша. — И ее порешу, и его.
— А сын?
— Сын-то? Сын у меня хороший. На одни пятерки учится. — Петруша вздохнул. — Выпить бы.
— Так и спиться можно, — благоразумно сказал Николай Петрович.