Белые воды

Андрей облегченно вздохнул: комсомольцы его поняли — поняли, как он поведет собрание. Троих из «четверки» он знал: все они слыли хорошими студентами — Иван Селезнев, Антон Крюков, Нури Сатулганов, — активисты, заканчивали третий курс, через год — доброе пополнение комбинату, мастера смен в руднике, ребята местные, истинные бергалы. Все это пронеслось в его голове, пока затихали выкрики одобрения в зале.

— Начнем с Антона Крюкова, его первым называли в информации, — сказал Андрей и поискал по задним рядам: Антона, кажется, приметил там, когда входил в зал с Дедовым.

Поднялся Крюков неохотно, и точно — с последнего ряда, ворот рубашки в полоску расстегнут, челка, спадавшая со лба, взлохмачена. «Троица» — дружки, хотя после окончания техникума их ждала горняцкая профессия, все в техникуме знали: мечтали они об армии, была у них договоренность — и это не держалось в секрете, — ударит гром войны, пойдут все трое в летчики. Теперь им грозило исключение из комсомола. Андрей смотрел на Антона, хотел как-то ободрить парня, даже чуть было не сказал вслух: «Смелей, Антон, не бойся!» Однако заставил себя сказать другое:

— Расскажи, Антон, когда и где ты встречался и о чем разговаривал с директором техникума? Только ли на занятиях кружка? Да и о своих встречах с книгоношей. Да ты пройди сюда, вперед.

Тот неохотно преодолел проход, бычась и супясь, остановился вполоборота к столу, опустил голову, руки — за спиной.

— Что рассказывать? — дернул плечом. — Нечего и рассказывать.

— Говорят, носил книги директору Игошину? — спросил Андрей. — От книгоноши, — так?

— Ну, раза три… Болел Аверьян Герасимович, попросил — зайди к книгоноше, принеси книжки… Принес.

— О чем с книгоношей говорили?

— Дал книжки, иди, говорит… Злой. Ровно с похмелки.

В зале заулыбались, оживление всколыхнуло, разорвало напряжение.

— А вообще какие у тебя да и у товарищей были беседы с Аверьяном Герасимовичем? Вспомни!

— Газету мы выпускали — «Горняцкий свет», так прочитает, а на кружке ругает за ошибки. «Будущие мастера, а грамота — куриная! Эх, Антон, говорит, учиться надо!» За душу брал…

— А к чему-нибудь склонял?

— Как это — склонял?

— Ну, там… кому-нибудь что-нибудь передать по секрету — письма, записки? Или говорил против Советской власти…

— Ну! — протестующе повел плечами Крюков. — Это Аверьян-то Герасимович против? Так он же за нее там, в ссылке…

В это время кто-то — Андрей не видел кто — в дальнем углу выкрикнул:

— Не выворачивайся! Давай признавайся, как якшался с врагом!

Вслед за этими словами вскочил в противоположном углу паренек:

— А в чем ему признаваться? Молчал бы, Шабров… — И обернулся к президиуму: — Антона Крюкова знаем. Какой он вражеский пособник? Комсомолец что надо, хороший товарищ, не Шаброву чета!..

И сел. Зашумели, загалдели. Больше раздавалось одобрительных возгласов, но были и грубые выкрики, возможно, это не сдавались Шабров и его дружки: «Защитники!», «Дым вам без огня, поди…», «Заткнитесь!»

Андрей порадовался: эти несколько голосов не в счет, общий настрой, выходит, добрый, обнадеживающий, — не верят в причастность Антона к вражеским делам, в его пособничество. Значит, надо попытаться обойтись иными мерами — не исключать из комсомола. Галдеж не заглушался, и Дедов повернулся к Андрею: брови сдвинуты к переносице, лицо — капризно-недовольное, казалось, он готов был встать, взять на себя ведение собрания. Андрей, выдержав его взгляд, улыбнулся, как бы говоря: «Ничего, все идет нормально!» — и сказал, обращаясь в зал:

— Выходит, страсти накалились? Что ж, товарищи, минуту терпения, все желающие получат право высказаться. Последний вопрос Антону Крюкову: пусть ответит, как оказался пособником врага? Пусть даст, как комсомолец, честную оценку этому!

Вопрос перекрыл голоса, галдеж довольно быстро скомкался, в зале восстановилась тишина, и даже Дедов, подавшись над столом вперед, замер в ожидании — что будет? Секретарь комитета комсомола, сидевший слева от Андрея, теперь смотрел то в зал, то на него — минута была критической. Идя на обострение, ставя так вопрос, Андрей сознавал: дальнейшее будет зависеть от ответа Крюкова, от того, что он скажет. Тот нервничал; все так же стоял вполоборота к столу, руки за спиной, кулак в кулаке — терлись; губы стиснуты, казалось, их разжать уже невозможно, и он так и будет стоять, ничего не скажет, не откроет рта.

— Давай, Антон, отвечай! — попробовал Макарычев вывести его из шока, подумав, что сейчас все «взорвется» не в пользу Крюкова: в зале вновь заорут, загалдят, да и здесь, за столом президиума, не промолчат. Чутье подсказывало: еще полминуты заминки — и обстановка изменится, кто знает, куда она повернется, не полетит ли все прахом? Однако Антон как бы тоже уловил ситуацию, мотнул головой, будто освобождаясь от дремы: