Белые воды

Мысль о Дедове точно бы тронула в душе что-то неприятное, запретное, и Андрей Макарычев, встряхиваясь, увидел в руках листья бадана, душицу — вспомнил, что снег в чайнике, наверно, натаял, вода закипела, надо вставать, заваривать чай. Поднялся, не замечая, что за минуты, пока он сидел, захлестнутый прошлым, в избушке потемнело, мрачная загустелость, выползшая из закоптелых до жуткой черноты углов избушки, растеклась в воздухе.

Распахнув низкую дверь, сбитую из толстых плах, скрипнувшую на петлях, он шагнул через порожек, нагибаясь под притолокой, ощутил жгуче опахнувшую лицо морозность и увидел на притоптанном пятачке у входа струистые, бегучие ручейки поземки; по пимам стегануло крупчаткой. В костерке под чайником металось желтое пламя — низко осаженное. Выпрямившись, Андрей увидел в лесу дыменно-белую мглу, — должно быть, надвигалась стена снегопада. Уловил сквозь ропотный гул, стекавший откуда-то сверху, от вершин кедров — их качало, гнуло, — еле различимый стон, верно, исходивший от их бронзово-литых стволов. И понял — начинался буран.

Сняв чайник, бросил в клубившуюся паром горловину листья бадана, искрошенные, пересохшие стебли душицы. Подумал — надо запастись дровами, отнес чайник в избушку; отыскал топор, принялся колоть напиленные березовые чурочки, сложенные под стенкой, бросал поленья прямо в открытую дверь избушки — они бухали на пол, и грохот как-то успокаивал, рассеивал чувство тревожности и одинокости.

Он уже заканчивал колоть короткие, напиленные по размеру печурки кругляши, когда молочная мгла, подступив, обрушилась вихревой снежной коловертью, запеленала все вокруг, секла по рукам, лицу, забрасывала снежные ошметья за ворот — холодные потечины стекали по шее на грудь. Набрав в охапку поленьев, уже не видя ничего в метре от себя, даже слабо различая пригасшее огнище, Андрей вошел в избушку, сбросив дрова, и, плотно притянув тяжелую дверь, засветил железную «пятилинейку» с закоптелым сколотым стеклом, принялся разжигать печурку: нагреется, закраснятся жестяные бока — лампу погасит, от печурки будет светло.

Глядя на плохо разгоравшийся огонь — тяга в трубе из-за бурана была слабой, дым выбивало из печурки прямо в лицо, — Андрей, стискивая веки, подумал о людях, работавших на делянках, но успокоился, сказав себе, что там есть местные жители, настоящие бергалы, знающие, что такое буран и как вести себя: лошадей распрячь, оглобли саней связать, поставить торчком, самим — в палатки; все это объявлено, знают все.

Кое-как дрова все же взялись, от железных боков печурки, потрескивавших ржавой окалиной, поплыло тепло; заложив полешками печурку, Андрей присел на нары к столику. Парок, срывавшийся из открытого чайника, приятно щекотал ноздри мятно-терпким, покруживавшим голову духом. Алюминиевая кружка стояла у противоположного края столика; кусочек хлеба, завернутый в тряпицу, так и лежал там, куда его положил Андрей, уходя утром на делянки, — у оконца, забитого снегом; там же несколько мелко колотых кусочков сахару — все наличные припасы. Подвинул кружку, наливая настоявшийся до черноты чай, — выходит, не рассчитал заварку, — но однако в душе даже одобрил, что так вышло: верней снимет усталость.

Делал все замедленно — брал чайник, кружку, лил чай, буйно исторгавший сейчас вокруг густой аромат; этим мешканьем, подчеркнутым, даже нарочитым, он сам, не отдавая все же до конца отчета, хотел вытравить или хотя бы ослабить ту тревожность, которая не отпускала его с той неожиданной встречи на делянке.

Пил чай тоже короткими глотками, с долгими перерывами, остановками; он было дотянулся до тряпицы с хлебом и колотыми кусочками сахару, даже развернул ее, но в той утвердившейся неспешности, даже лености шевельнулось предостережение: а если буран за ночь не иссякнет, сутки-другие придется тут, на белках? И он так же аккуратно завернул тряпицу, отложил ее на прежнее место, в угол подоконника.

И все же чаевал с наслаждением — до обливного пота, до легкой, как бы перерождавшейся в свою противоположность слабости — от тягучей, давящей до воздушной, невесомо-струистой. Четыре раза наполнял вместительную, измятую и правленую кружку доверху; после сидел несколько минут, не двигаясь, не шевелясь, блаженствуя в бродившей размягченности, внутренней угретости. Однако чаепитие все же не заглушило душевной смятенности.

Подложив еще поленьев в красноватую печурку, он подумал, что сейчас устроится на нарах, уснет, сном все изойдет; гляди, и бурану недолго буйствовать, — утихомирится, и хотел уже погасить коптившую «пятилинейку», но снова, как и в случае с припасами, что-то остановило его, хотя он уже поднес к сколотому стеклу ладонь — готовясь было дунуть на нее, — будто какой-то голос сказал: «А зачем? Мало ли что…»

Не загасив лампу, он лег на нары во всем одеянии, тоже не отдавая отчета, почему так поступал, и вскоре, сморенный и теплынью, уже наплывавшей сюда, в глубину нар, и смолистым духом лапника, беспокойно задремал.