Белые воды

Она будто застонала — или ему почудилось в завывании бурана, — даже будто шевельнулась у него на руках, точно расслышала его.

— Вы потерпите! Потерпите минуточку! Сейчас! — в суетной обрадованности частил он, снова опустив ее в снег, сбросил с себя пальто, накрыл им Идею Тимофеевну — сам остался в стеганке-душегрейке, которую ему силком навязала Матрена Власьевна, прослышав, что он отправляется к белкам. — Лошадь только распрягу и — в заимку. Сейчас! Как же такое случилось? Как?..

Он шел к избушке с тяжелой живой ношей на плечах, прокладывая, по пояс в снегу, новый путь — прежний сровняло начисто, выгладило бураном, да и в неутихавшей снежной свистопляске он бы его все равно не обнаружил.

Идея Тимофеевна очнулась еще там, на снегу, когда он накрыл ее своим пальто, оставил, справляясь с лошадью. Пересиливая упругие, рвущие порывы бурана, радуясь, что она пришла в себя, Андрей сказал:

— Теперь — все! Теперь — порядок! До избушки — и все! Вот так, давайте — на плечи… Вы меня слышите?

Порыв ветра на секунду затих, чтобы снова с яростью закружиться колючим холодным вихрем, и Андрей услышал ее слабый голос:

— Знала, что придете… Ничего, только ноги не мои, не чувствую.

Ввалившись в избушку, в темноте угадывая край нар, он опустил Идею Тимофеевну: «Считайте, дома, в тепле». Избушку порядком изветрило, остудило, — должно быть, уходя, он неплотно прикрыл дверь. Нащупал «пятилинейку», вздул ее и, обернувшись, встретил широко раскрытые, настороженные глаза Идеи Тимофеевны — какая-то легкая смутность подступила к сердцу, но он, ломая ее, решительно шагнул.

— Будем ноги приводить в чувство!

Стащил стылые, смерзло-тяжелые пимы, подтянул вверх штанины брюк, узнав их, невольно улыбнулся. И Идея Тимофеевна, разматывая полушалок, шевельнула непослушными губами:

— Угадали? Ваши? Я ведь всем обязана вам: в доме родителей живу, работу получила…

— Пустяки! — отозвался он, сдергивая с ее ног носки. — Не благотворительностью занимаемся — обязаны! А штаны не мои — батины или Гошкины…

Ноги ее отморозиться не успели, лишь сильно охладились. Андрей стянул с шеи шарф, растирал им ступни, икры — размашисто, сильно, — то и дело допытывался: «Отходит? Пошло тепло?»

Идея Тимофеевна молчала, будто не слышала его вопросов, испытывая с каждым очередным взмахом шарфа, скользившего по коже, блаженную волну тепла, растекавшегося от ног по всему телу — к голове, теперь открытой, со взбившимися русыми волосами, к пальцам рук и ног, как бы плавившихся в щекотной терпкости.

С детства она помнила такое состояние: застывали, коченели на морозе руки, становились бесчувственными, а вбежишь в дом, сунешь их на припечек, в сугрев — через минуту пойдет в пальцах ломить, постреливать…

В те минуты, когда Андрей днем появился у застрявших саней с хлыстами и быстро, с какой-то игривой ловкостью справился с их горем, а потом, уходя, сказал, что ночует в заимке, ей, Идее Тимофеевне, в каком-то коротком наваждении представилось, будто вокруг никого и ничего не существовало — лишь только она и он, сноровисто, быстро ускользавший на лыжах среди заснеженного редкого леса. Не подвластная рассудку сила держала ее, приковав ее взгляд к высокой, чуть согнутой в движенье фигуре в коротком полупальто, в пимах, мелькавшей меж стволов. Он удалялся, то пропадая среди лиственниц, то вновь открываясь, и ей нестерпимо хотелось быть там, с ним, скользить рядом, уплыть, раствориться вместе с ним в неверной замутненной мгле…

Ее тогда окликнула Ольга Сергеевна, настороженно воззрилась печально-дымчатыми, как у лани, глазами, — Идея Тимофеевна не ответила, повернулась, пошла к саням, словно не желая ненароком расплескать свое состояние, — прямая, твердая.

После она сделала еще три ездки, потом решила: повернуть лошадь в начавшемся буране, отыскать заимку. Свое появление там было просто объяснить — лошадь вывела к жилью… Ей приходили расхолаживавшие, теснившие грудь мысли: ну как она, женщина, отваживается сама на такой опрометчивый шаг, зазорный и постыдный? Ведь он ни разу не выказал ей прямого расположения, простого мужского интереса, — она бы легко такое почувствовала. К тому же у него есть Катерина — неразделенная любовь, есть своя печаль. В глубине души мерцающим огоньком возникла жалость к мужу Анатолию, ни в чем не виновному, доброму, покладистому. Она его по-человечески жалела — искренне, без сердечной фальши; она пережила смятение тогда, бросившись к школе, думая, что это он, Анатолий, и не просто ранен, а искалечен… Рассказ старшего лейтенанта не успокоил ее, не снял смятения, — напротив, прибавил боль: неужели Анатолия нет и она уже никогда не скажет ему обычного «прости»?