Белые воды

И вместе с тем необъяснимым представлялось ей самой ее полное неприятие старшего лейтенанта, вестника беды, в общем-то симпатичного, которому к тому же ранение, костыли, командирская шинель, пробитая в двух-трех местах, прибавляли значения в глазах людей. Недаром во второй его приход в школу женская половина учителей уже оделяла его своим вниманием. Он-то как раз — она чувствовала это — смотрел на нее с понятным ей интересом. До конца она не сознавала, что ей не нравилось в нем, даже раздражало — нервозность ли, налет ли показного, что улавливала она в том, как он присаживался, устраивал раненую ногу, прикрывая ее пробитой полой шинели. И когда он сказал, что хотел бы приходить, видеть ее, она ответила: «Не надо, Олег Николаевич, сама навещу, если что…»

Тяжело, мрачно поднявшись тогда, он приладил костыли, разжал нервно тонкие губы: «До свидания». Кивнул коротко, резко.

Так что же… Ее осудят? Но кто такое сделает? Она могла бы сама стать себе судьей, пожалуй, куда более строгим, беспощадным, — это она знала, потому что у нее была любовь к Кириллу — была, да сплыла…

Теперь же, слушая бодрый голос Андрея Макарычева: «Отходят? Пошло тепло?» — она не отвечала и в блаженстве и в беспокойном ощущении того, что рок наконец свел их, что сама судьба руководила ею, когда она свернула лошадь к заимке. И она знала — неотвратимо суждено свершиться тому тайному, что бесовским наваждением, душевным смятением являлось ей в иные ночи, когда она в душной разгоряченности лежала на узкой лавке в доме Макарычевых…

Сейчас, сощурив, сведя до щелочек глаза, она неотрывно смотрела на Андрея, сквозь сетчатую размытость ресниц видела его узкое смугло-цыганистое лицо, мужественное и даже красивое, — тонкий нос, чуть раздвоенный подбородок, выдававший упрямость характера, блестящие волосы, ссыпавшиеся на высокий лоб, шею с напряженными, вздутыми жилами, с костистым подвижным кадыком, длиннопалую руку с зажатым концом шарфа, скользившего по ее ступне, — видела его широкие, налитые силой плечи, угадывала высокий стан, изогнутый оттого, что он сидел перед ней на корточках. Точно бы таинственный, сокрытый магнит неотступно водил, правил ее остро-жгучим, пристально-нежным взглядом…

А он, продолжая растирать ее ноги, иногда взглядывал на нее снизу вверх и по своему простодушию не догадывался о том, что происходило в ней, — видел лишь бесстрастно-невозмутимое лицо, еще бледное и, казалось, неживое, с сомкнутыми длинными ресницами. Думая, что она попросту еще не отошла, он тер, массировал ее ноги, приговаривая бодряческим тоном:

— Ничего, сейчас станет тепло! Начнут отходить — в пляс пойдете еще! А у меня музыки нет…

— Мне уже лучше, — отозвалась она. — Могу дальше сама.

— Вот как? Значит, и верно в пляс?

— Так у вас же музыки нет…

Подтянулась, выпрямилась на нарах, взглянула на него как бы со снисхождением, оттого, что больше, чем он, что-то знает и понимает. Однако лишь на короткий миг мелькнуло в ней это потаенное женское превосходство, и она уже с ласковым смешком потянула шарф из его рук.

Он, пожалуй, только теперь взглянул на нее по-иному, что-то открывая для себя. Отпустил шарф и быстро поднялся, достав головой черный потолок избушки, сыпанувший крошками.

— Будем чай пить! — сказал он. — Есть целый клад по нынешним временам — кусок хлеба, сахар!..

В эту минуту он почти по-детски обрадовался, припомнив, что с вечера не поддался искушению, напился пустого чаю, не притронулся к ломтику хлеба, к колотым кусочкам сахару, завернутым в тряпицу, — ей сейчас надо подкрепиться, отогреться горячим чаем, вообще — нужно тепло, и он не мешкая разведет огонь, поставит чайник…

Вскоре печурка затеплилась, желтые язычки пламени, потрескивая, прорывались сквозь дым, все еще плохо выходивший из печурки наружу, — буран по-прежнему давил. Напряженный стон кедров, обступивших заимку, посвист ветра врывались в рассохшую дверь, сквозь квадратное черное оконце, сливались в неровный гул. На полу у порожка — белая горбатая заструга, примело и подоконник, притрусило снегом тряпицу с припасами. Андрей дул в открытую дверцу печурки, стремясь расшевелить огонь, и неожиданно, словно в прозрении, увидел в дымном желто-красном полумраке избушки ее белое, округлое, с тонкими, приподнятыми бровями, с живыми, чувственными ноздрями лицо, не похожее на строгие, смуглые лица местных женщин-бергалок, у кого подчас текла кровь крутого и сложного перемеса; увидел ее маленькие ступни, которые он только что растирал, чистую, с золотисто-матовым отливом кожу и тоже маленькие, вроде бы девичьи руки с удлиненными пальцами. «Неужели она могла разгружать вагоны с коксом, могла управляться с хлыстами, с ленивой, старой лошадью?..» Но тут же, будто прибойной волной, захлестнуло и смыло эту мысль, — ощущение близости женщины опьянило, одурманило его, мутя и мешая сознание. Он поднялся с корточек, шагнул в чаду, в полумраке, к нарам, к ней, сидевшей на одуряюще пахнувшем лапнике, услышал как бы отдаленный грудной с ломкостью голос:

— Я ведь сама повернула лошадь сюда, к избушке…