Белый край

Ворон еще несколько минут наблюдал за тем, как живые без капли жалости разрубают на части мертвых, что отказывались покидать свои тела, как они ломали им кости и рвали сухожилия, лишь бы те не набросились на них снова. Корзина за корзиной человеческая плоть, останки и конечности скрывались в глубине Белой крепости. А что с ними будет дальше, никто и никогда не расскажет за пределами этих ледяных стен.

Наконец, широко взмахнув огромными сверкающими крыльями, ворон взлетел, описывая широкий круг над всей крепостью. Гигантский айсберг тут и там сверкал десятками тусклых огоньков, а в стенах терялись и блуждали солнечные лучи, иногда обнажая скрытых во льдах мертвецов.

Все выше и выше поднимался древний дух, его крылья разрывали морозный воздух. Вокруг его тела вдруг завихрилась буря, которую на такой высоте не смог бы увидеть ни один смертный муж. Крупные хлопья снега складывались в воронку, иногда в диком вихре проглядывались древние символы и руны, и Ун летел через этот снежный тоннель, сожалея лишь о том, что никак не может помочь Майе, той, кто украла его глаза.

Когда буря расступилась, ворон уже не увидел ни заснеженной пустыни, ни огромного айсберга, населенного безумцами. Вместо этого под ним простирался до самого горизонта древний лес, где росли гигантские, словно от боли скрученные в стволах сосны. Сквозь бесконечную, похожую на море долину темно-зеленых крон не было видно земли, но даже если бы ворон осмелился опуститься вниз, то лишь увидел бы, как гигантские корни, переплетаясь, покрывали собой всю землю этого мира, словно и не было ничего, кроме вечных древних деревьев. Корни и ветви, переплетаясь, образовывали собой лабиринт коридоров, куда никогда не падет луч солнца, огромные залы, в которых в вечном танце сплелись невообразимые духи и бледные силуэты покойников. Их лица размыты, голоса сливаются с пением птиц и музыкой, звучащей из давно сгнивших сердец, но остались воспоминания. Воспоминания о том, кем они были, что совершили и как погибли — бледная дымка, блаженные тени тех, что когда-то были людьми.

Но Уну было безразлично веселье, не привлекала его охота на темных, укрытых корнями полянах, не желал он и просто забыться, как то выбирали некоторые, кто сюда попадал. Он летел, осматривая странный искаженный мир внизу, уже зная, что возможно не сможет выбраться отсюда. Но он должен сделать хоть что-то, чтобы помочь той, кто украла его глаза.

Наконец, вид далеко внизу сменился. У самой земли, возвышаясь над кронами гигантских деревьев, высился холм в форме солнца с тысячей лучей, а на вершине его произрастало огромное тисовое дерево — это был пик мирового древа, последняя ветвь мироздания. Выше были лишь звезды, сияющие отголоски других миров и бесконечный океан черной неизвестности, невыразимой и непокоренной. Вокруг тиса, что на корнях своих словно на огромных лапах нависал над холмом, высились древние менгиры с письменами на тысяче языков — свод первых законов, история всего, истина мироздания, заточенная в камне. Ворон в последний раз взмахнул крыльями, плавно опускаясь на толстую ветвь мирового древа, оглянулся, окинув взглядом сотни духов-птиц, слетевшихся, чтобы посмотреть на него, и закрыл глаза. Он знал, что те, с кем он желает говорить, не заставят себя ждать. Скоро они будут здесь.

Один за другим на холм приходили старшие из духов. Те, кто вел за собой древние кланы — старейшины, как их назвали бы люди. Но духи не любили слово "старый", потому как вечная жизнь стирает понимание того, что старо, а что ново. Поэтому никто из духов не называл их так, все лишь молча соглашались с тем, что они могут говорить от всего клана.

Первым на священный холм взошел статный серебристый северный олень, чьи рога ветвились так сильно, что в них прорастали деревья, вили гнезда птицы, росли причудливые, невиданные плоды. Лицо же его было соткано из нескольких человеческих лиц — три пары глаз, два рта, один над другим, плоский нос без переносицы. Взойдя на холм, он с печалью в глазах взглянул на Уна, словно тот был ему старым другом, вставшим на неправильный путь, и, молча кивнув ему, лег на влажную от росы траву.

Когда вокруг старшего оленя стали кружиться в танце маленькие яроши, освещая множеством огоньков его лицо и могучие рога, на холм пришел второй. То был человек с кожей чернее угля, со звериными лапами вместо ног и головой слепого медведя. Весь он был покрыт сотнями шрамов, словно не осталось на его теле здорового места. Из спины его торчали двенадцать копий, по которым вилась шипастая лоза, а в груди зияла дыра, через которую было видно, как бьются два его сердца.

— И вот ты здесь, — вздохнул Медведь. — Осмелился осквернить своим присутствием такое священное место! Ты, чертов предатель!

Он готов было кинуться на Уна, но его остановил старший Олень.

— Тише, — спокойным тоном сказал он. — Не нарушай покоя.

— Пернатая мразь... — сквозь зубы прошипел Медведь, но все же сел на сырую траву, тяжело дыша от злости.

— Кто же, по-твоему, мразь? — раздался высокомерный статный голос взрослой женщины.