Белый морок. Голубой берег

Они еще никогда не сидели так близко друг с другом, никогда столько не улыбались друг другу, но разговор их, однако, не клеился. Перекидывались затертыми фразами. Когда это стало бросаться в глаза присутствующим, Магуния дал знак начальнику охраны, отделявшей «правительственную» ложу от трибун. Тот вихрем метнулся в проход между трибунами, и через минуту под бодрый марш военного венгерского оркестра на зеленое с рыжими проплешинами поле вышли две ровненькие вереницы спортсменов. В правой — дебелые, откормленные молодцы в новеньких белых в широкую черную полосу футболках и коричневых трусах с белым кантом по бокам, в левой — какие-то костлявые доходяги в напрочь вылинявшей форме.

Как и положено, были разыграны ворота, право первого удара по мячу. Все это время более чем наполовину заполненный стадион затаенно молчал. Но лишь прозвучал свисток арбитра и спортсмены в вылинявшей форме, вдруг оживившись, ринулись в атаку, как многотысячные трибуны взорвались таким ревом, свистом и аплодисментами, что чванливый гаулейтер — а Рехер это хорошо видел — пугливо втянул в плечи голову, съежился. А когда мяч оказывался у полосатых, на трибунах воцарялась гробовая тишина. Слышались только отдельные выкрики солдат:

— Вперед, «черные молнии»!

— Только победа!

— Хорошая все же игра футбол, — наклонившись к Рехеру, словно между прочим, сказал Кох, который прямо сгорал от нетерпения завязать разговор. — Когда-то в молодости я сам вот так… Мужественная, скажу я вам, забава!

Рехер утвердительно кивнул головой, однако ничего не ответил. Всем своим видом он демонстрировал, что полностью поглощен событиями на поле, хотя на самом деле вся эта беготня за мячом его ничуть не интересовала и не трогала. Спорта как развлечения он вообще не признавал и втайне презирал тех, кто склоняется перед культом грубой физической силы, хотя и понимал: массовые зрелища являются самым действенным способом взбадривания выродившегося, пораженного недугами цивилизации общества. Спортивное состязание идолов как бы сдирало с толпы чешую образования и культуры, делало людей более естественными, пробуждая в них дикие инстинкты пращуров, а главное — стандартизировало мысли и чувства. Все это, ясное дело, не для него. Поэтому хотя он и смотрел на поле, но в мыслях был так далеко отсюда, что даже не заметил, когда кончился тайм, и кто его выиграл. Только по неистовому реву трибун и той зловещей тишине, которая установилась в ложе, когда мокрые футболисты устало потрусили на отдых, понял: «молниям» всыпали по самую завязку.

— Кто придумал эту трагикомедию? — нарушил вдруг тишину голос Коха.

— Генерал Эбергард, — торопясь, чтобы его не опередили, выпалил Гальтерманн. — Футбол был самой большой страстью Эбергарда.

— Оно и видно, — сказал раздраженно Кох и, словно убегая от тысячеголосого рева трибун, бросился вон из ложи.

— В самом деле, как могли разрешить этот матч? — обратился Магуния к Гальтерманну. — Разве не понятно, какое символическое значение приобретает победа местной команды?

— Но ведь впереди второй тайм… Я уверен: «черные молнии» еще себя покажут.

Однако заверение Гальтерманна не развеяло гнетущей атмосферы в ложе. Все сидели надутые и недовольные. Только Рехера не печалило поражение «черных молний». Помня, что именно сейчас, в перерыве между таймами, Кушниренко должен встретиться с посланцами Калашника, он был сосредоточен на мысли, как бы Тарханов не прозевал решающего момента. Достаточно князьку ухватиться за «хвост» посланцев, как дорога к трижды проклятому партизанскому отряду, считай, открыта. А что касается событий на стадионе…

Проходили минуты, а стадион продолжал реветь, содрогался от ритмичных аплодисментов.

— Да заткните же им наконец глотки! Сколько можно бесноваться! — не выдержал обергруппенфюрер Прютцман.

Магуния метнул грозный взгляд на Рогауша, тот как-то бочком скользнул к микрофону. Но только в репродукторах послышался его голос, как трибуны охватило подлинное безумство. Тогда кто-то посоветовал пустить в дело венгерский военный оркестр. Музыканты уже строились на футбольном поле, как Прютцман, поведя выпуклыми глазами, сказал еще более зло:

— А музыка зачем? Приветствовать победу унтерменшей?

— Отставить музыку!

Все возмущались, нервничали, но ни у кого не хватало воображения предложить что-нибудь такое, что утихомирило бы страсти на трибунах.

— А может, отдать приказ войскам?.. — не обращаясь ни к кому в отдельности, спросил разъяренный Гальтерманн. — Один сектор прочистят, остальные прикусят языки.

И он, пожалуй, отдал бы приказ войскам, если бы против этого не восстал молчавший до сих пор генерал Китцингер. Нет, его беспокоило не то, что прольется море невинной крови, просто он остерегался, как бы во время такого массового побоища кто-нибудь из зрителей не вынул оружие и не полоснул бы по «правительственной» трибуне.