Белый морок. Голубой берег

От неожиданности Олесь даже вздрогнул. Метнул взгляд на отца: неужели жив? Тот в ответ выдавил подобие улыбки. Жив! Олесь облегченно вздохнул, вытер платком холодный пот со лба, подойдя к креслу, тяжело опустился в него. Какое-то время сидел с закрытыми глазами, как бы прислушивался к гулкому стуку в груди, а потом стал потихоньку читать думы «Кобзаря», запавшие в сердце еще в колонии для беспризорных. Об извечной трагедии слишком доверчивой и простосердечной Катерины, которую предательски погубил и бросил на посмеяние злым людям гуляка-пришелец, о разрытых и оскверненных прадедовских могилах-курганах и коварно украденной воле, о горьком сиротстве вдовьих детей…

Читал и словно бы медленно отплывал в какой-то далекий и неведомый край.

Боже милий, як то мало
Святих людей на світі стало!
Один на одного кують
Кайдани в серці. А словами,
Медоточивими устами
Цілуються і часу ждуть,
Чи швидко брата в домовині
З гостей на цвинтар понесуть?..

И тут ни с того ни с сего представилось Олесю, будто он под холодным осенним дождем из последних сил месит грязь на незнакомой дороге, шагая за белым гробом, в котором лежит бездыханный отец. По одну сторону дороги стоят шпалерами в черных парадных мундирах и злорадно поблескивая мокрыми моноклями фашистские пришельцы, а по другую сторону цепенеют ряды хмурых обшарпанных земляков Олеся, и на лицах их ненависть. Но ему безразличны и злорадство одних и ненависть других; увязая по колено в грязи, он одиноко ступает за белым гробом, и сердце у него разрывается, кровоточит от чувства вины перед отцом, которому он не удосужился никогда и ничем помочь, посоветовать, утешить. Даже перед его кончиной не удосужился спросить: где и от кого получил он смертельную рану, почему наотрез отказался лечь в госпиталь, хотя на этом настаивали врачи? Занятый своими заботами, Олесь ни разу не вспомнил про отца в тот фатальный день, когда с утра до ночи слонялся по глухим уголкам Татарки и Подола. А зачем? Чтобы хоть случайно встретить кого-нибудь из подпольщиков? Но что изменилось бы, встреть он и впрямь кого-нибудь из них? Разве бы ему поверили? Вот если бы был жив Микола Ковтун… Один Микола мог засвидетельствовать, по чьему благословению он, Олесь, стал немецким прислужником, какие деликатные поручения Петровича выполнял, проживая под одной крышей с ближайшим розенберговским советником. Но, к превеликому горю, Микола уже никому не сможет поведать святую правду… Так что, видимо, не переступить ему этого рубежа недоверия, не развеять мрака вражды товарищей. Единственное, что ему остается, — это плестись неведомо куда за гробом и, стиснув зубы, месить задубевшими ногами грязь…

Вдруг совсем рядом зазвонил телефон. И прозвучал знакомый, прерывистый голос:

— Тарханов?.. Оправданий не нужно! Короче… Вон как! Схватили за Дарницей? А откуда известно, что она направлялась за линию фронта? Письмо в Центральный Комитет партии большевиков?.. Вот это новость!.. Но погодите, погодите! Я хочу знать: вы о своем «улове» сообщили службе безопасности?.. Ну и хорошо. Никаких сообщений! Слышите? Никаких! Письмо немедленно доставьте мне. Да, прямо на квартиру. А ее… Это — не пожелание, а строжайший приказ: девушку спрячьте хоть под землю, но не спускайте с нее глаз… Ладно, согласен. И еще одно. Впрочем, нет, приезжайте с письмом, а дальнейшие инструкции получите на месте… Я жду.

Олесь никак не может понять: кажется ему все это или на самом деле отец подал голос? Со страхом открыл веки и чуть не задохнулся от неожиданности: вместо раскисшей под осенним дождем улицы — уютный кабинет, освещенный первыми утренними лучами, вместо ненавистных чужестранцев — стеллажи, забитые книгами, картины на стенах. И что самое приятное — он не утопает в грязи, а лежит в мягком кресле, поджав онемевшие ноги. Напротив, на диване, задумавшийся отец с телефонным аппаратом на прикрытых одеялом коленях. Олесь отчетливо видел и его маленькие, совсем не мужские руки с нервными пальцами, и лучики морщин в уголках крепко сжатых губ, и сумрачные круги под запавшими глазами, но где-то в глубине сознания, перед его внутренним взором, все еще стоял свежевыструганный гроб. Чтобы побыстрее избавиться от навязчивых видений, тряхнул головой, провел ладонью по лицу.

Отец заметил его жест, оторвал взгляд от телефона.

— А, проснулся, — сказал он, вяло улыбаясь. — Что тебе снилось? Ты так стонал…

— Вот напасть… Не заметил, как и глаза сомкнулись, а уже и ночь прошла.

— Какая там ночь! Ты, считай, до рассвета угощал меня «Кобзарем». Прежде я и не догадывался, что мой сын знает наизусть всего Шевченко. Он что, твой духовный апостол?

— Скорее — единомышленник. Да это сейчас не так и важно. Скажи лучше: как ты себя чувствуешь? Что, в конце концов, произошло?