Белый морок. Голубой берег

Едва ли не впервые в жизни Рехер почувствовал свое бессилие, полную неспособность что-либо изменить. И от этого невидимый обруч крепко стиснул его раненую голову. Не ведая, как найти выход из сложившегося положения, он затягивался табачным дымом и с болезненной жадностью неотрывно смотрел Олесю в глаза. И чем дольше смотрел, тем более четко осознавал, что не сможет остаться один в этом каменном мешке, что без Олеся для него вообще жизнь станет пустой, потеряет всякий смысл.

— В леса, значит… И это с твоим-то здоровьем? С пулей в легком…

— Извини, но это уж моя забота.

— Неразумно, очень неразумно… Да и как ты найдешь дорогу к партизанам? В округе шныряет столько карательных экспедиций…

— Если другие находят, то найду и я.

— А ты представляешь, что может ждать тебя в отряде? Думаешь, партизаны встречают с распростертыми объятиями всех без разбора? Нет, они обязательно проверяют через своих здешних агентов, что ты за птица… И если узнают, где ты работал, с кем проживал под одной крышей… Тебя повесят на первом же суку!.. — Рехер понимал, что не угрозами и не запугиванием надо отговаривать сына, но другие, самые нужные сейчас слова почему-то напрочь исчезли, улетучились.

— Ты меришь всех гестаповской меркой, — усмехнулся Олесь. — В партизанах наши же, советские люди. Они должны меня понять.

— Но ты прежде должен будешь доказать им, что не подослан гестаповцами. А как ты это сделаешь? Какие аргументы приведешь?

Наверное, Рехер поразил сына в самое больное место, так как тот сразу нахмурился, опустил голову.

— Хотя я, кажется, догадываюсь, зачем тебе так понадобился Кушниренко… Но не возлагай на него напрасных надежд, даже если бы я и удовлетворил твою просьбу. Кушниренко из той породы, что, не раздумывая, родную мать пошлют на плаху, лишь бы спасти собственную шкуру.

— Жизнь уже научила меня не рассчитывать на помощь таких, как Кушниренко. Так что твои догадки совершенно безосновательны. Все же я еще раз прошу: вырви его из гестапо. За эту услугу я готов… Что угодно для тебя сделаю.

«Что угодно?.. А что ж, я мог бы отпустить того подонка в обмен на обещание Олеся забыть о походе к партизанам. От Кушниренко теперь пользы как от козла молока…» В груди Рехера радостно защемило. Любого другого из заарканенных подпольщиков Рехер не задумываясь отпустил бы по просьбе сына, но Кушниренко… После выстрела на стадионе Рехер понимал: такого выпускать на волю никак нельзя. Ведь не исключено, что, будучи отпущенным, Кушниренко, вместо того чтобы немедленно убраться отсюда, начнет снова слоняться по городу, пока не попадет на крючок гестаповских ищеек. «О, для Гальтерманна это было бы манной небесной! Тогда бы он, пожалуй, сумел меня проглотить! А Кушниренко может умышленно остаться здесь — идти ему, собственно, некуда! Остаться, чтобы и Олеся утопить! Такие непременно вслед за собой и других тащат в могилу. Или, чего доброго, пристрелит из-за угла… Нет, с Кушниренко лучше не рисковать! — Но и категорически отказать сыну Рехер не мог: обещание — это единственная возможность удержать хоть временно Олеся возле себя. — А что, если рассказать сыну о том, что ждет здешних партизан? Намекнуть, кто на самом деле выступает под именем легендарного Калашника…» Но он сразу же прогнал от себя эту мысль: с операцией Тарханова — Севрюка у него были связаны такие надежды, что о них он даже не решался говорить вслух.

— Хорошо, я постараюсь выполнить твою просьбу, — сказал Рехер после длительных размышлений. — Поверь только: сегодня или завтра отпустить Кушниренко я не смогу. В таком деле нужна осторожность и еще раз осторожность. Прежде всего я обещаю уберечь его от виселицы, а уж потом… Но условие: не спеши и ты со своим уходом в лес. Такие вещи тоже второпях делать не полагается. Давай лучше все трезво обсудим.

— Лишнее! Я все уже взвесил и обдумал. Ведь у меня было достаточно времени для раздумий и в госпитале, и тут…

— Ради бога, не подумай только, что я собираюсь тебя отговаривать. Если уж решил… Конечно, каждому на моем месте было бы больно отречение сына, но заверяю: за полы тебя держать не стану. Значит, такая уж у нас судьба, что не пришлось пройти жизнь плечом к плечу. Но я тебе не враг и прошу на прощанье меня выслушать.

С минуту Олесь колебался, потом прошел в угол и опустился в кресло. Присел и Рехер на край стола, торжествуя в душе свою маленькую победу. Самое главное для него сейчас — заманить сына в словесную круговерть, а там уж он сумеет его заговорить, вырвать у него обещание не оставлять город хотя бы несколько дней, а тем временем можно будет еще что-нибудь придумать.

— Так что ты хотел мне сказать?

— Я хотел… — скорбно улыбнулся Рехер. — Вот гляжу на тебя и думаю: как мы иногда невольно совершаем преступления перед историей… Человеку, может, на роду написано быть мессией, а он с каким-то патологическим упрямством ищет себе погибели. Ты, к примеру, твердо решил идти в партизаны, но в нынешних условиях это равносильно самоубийству.

— Своей жизнью я имею право распоряжаться как угодно. Даже броситься с кручи вниз головой…

— Но во имя чего?