— Не следует быть пессимистом. — Рехер вынул портсигар и закурил. — Логика событий говорит за то, что судьба нам все-таки улыбнется. Германия постепенно сгорит в огне и сможет рассчитывать разве что на пиррову победу. Не воспользоваться этим просто грех. Перед закрытием занавеса мы заявим о своих правах, опираясь на свою силу. При здешних экономических возможностях и людских резервах мы без малейших затруднений сможем поставить под ружье полтора-два миллиона человек. Что в состоянии сделать против такой силы какая-то там оккупационная армия, оставленная здесь для стабилизации положения? Тем более если мы воспользуемся ее же тактикой — внезапностью и молниеносностью удара. Гитлер просто вынужден будет признать Великоукраину как равноправного партнера, иначе… Иначе мы создадим коалицию из порабощенных им Польши, Югославии, Греции, Прибалтики, Франции, присоединимся к Англии и Соединенным Штатам Америки и завоюем таким образом международный авторитет. Нужно только проявить терпение и государственную мудрость.
Олесь слушал все это со скорбной усмешкой на губах, а потом насмешливо спросил:
— Скажи, ты давно был у врача? Верить в такое… Как же ты можешь тогда ходить в одной упряжке с коричневыми пришельцами, которым собираешься при удобном случае всадить нож в спину?
— Ради достижения своей цели я готов хоть с чертом целоваться, не то что ходить с кем-то в одной упряжке.
— Но ведь даже самая святая цель не оправдывает мерзких способов при ее достижении. Да и где логика в твоих действиях? На словах ты борец за свободу Украины, а на деле помогаешь гитлеровским душегубам уничтожать украинский народ.
Рехер опустил голову:
— Это печальная необходимость. Не знаю, сможешь ли ты понять…
— И ты еще отваживаешься после этого говорить, что болеешь за народ! Чем же ты отличаешься от тех, кто окрестил нас унтерменшами?
— Говорить суровую правду о своем народе — еще не означает быть его врагом. Да, ныне он напоминает давно запущенное, сплошь заросшее сорняками поле… Нужно прежде всего прополоть его. Возможно, при этом доведется потерять несколько миллионов, но прополку необходимо провести со всей решительностью. Да, это жестоко, даже аморально, но совершенно необходимо. Большая политика не признает сантиментов: кто ставит перед собой великую цель, тот должен быть готовым и на большие жертвы.
— Наконец-то я понял, почему фашисты носятся с тобой! Хорошенькие оправдания ты придумал для их зверств! — кипел гневом Олесь. — Да с благословения таких адвокатов… Несчастна та земля, которая родит таких «патриотов». Раньше в розницу продавали они на всех перекрестках свою неньку-Украину, а теперь уже оптом… Но кто дал тебе право распоряжаться жизнью миллионов?
— Не смей так разговаривать со мной! — вскричал Рехер и и сразу осекся. Сейчас он окончательно понял: ни убедить, ни привлечь на свою сторону Олеся ему не удастся. — Но к чему эти разговоры? Нас рассудит жизнь…
— Пусть рассудит!
XV
«Еще раз вынужден обратиться с запросом: что означает ваша утренняя радиограмма? Чем обусловлено указание прекратить преследование банды Калашника? Ни я, ни подчиненные мне офицеры не можем понять смысла этого распоряжения. Ведь операция по ликвидации партизан развивается удачно, и в успехе ее сомнений нет. Жду немедленного объяснения. Эрлингер».
Усталыми прищуренными глазами Рехер по буквочке просеивал каждую строчку телеграммы на бланке особой секретности, принесенной молчаливым шифровальщиком. «Он требует объяснений… А что я могу ему объяснить, не раскрывая тайны операции?» Поправив повязку на голове, Рехер поднялся из-за стола, прошелся по кабинету с заложенными за спину руками и остановился у раскрытого окна, за которым сгущалась тьма. С минуту постоял, а потом резко повернулся, взглянул на часы и приказал вызвать майора Гласса, которому две недели назад было предоставлено помещение в здании оперативного штаба восточного министерства. Секретарь сразу же исчез за дверью, а Рехер, закурив, сел за стол. Больше от нечего делать, чем по необходимости, вынул из своей излюбленной папки досье и стал просматривать радиодонесения Куприкова и Севрюка.