Белый морок. Голубой берег

— Все это так, — едва сдерживая отвращение к собеседнику, сказал Рехер. — И все же наш святой долг состоит в том, чтобы предостеречь, предупредить фюрера об опасности. Его надо убедить, что гиммлеровские прожекты — это фатальная ошибка, что только положительная программа на Востоке обеспечит победу. Он должен согласиться с тем фактом, что когда мы предоставим Украине статус суверенного государства, конечно под немецким протекторатом, то этим самым не только высвободим для фронтов почти полуторамиллионную армию, но и сможем получить значительное количество вспомогательных войск. Впрочем, почему вспомогательных? Не думаю, чтобы украинские части СС, которые можно было бы сформировать, оказались менее стойкими и боеспособными, чем румынские, венгерские, словацкие и итальянские войска.

— Фюреру говорить об этом напрасно. Я уже говорил, но, как видите, он не согласился с моим мнением… Что ж, посмотрим, куда его заведут гиммлеры и борманы. — В глазах Розенберга снова промелькнула злобная искра.

— Я знаю, вы человек великодушный и мудрый, вы можете во имя высоких идеалов забыть горчайшие обиды, поэтому прошу вас — постарайтесь встретиться с фюрером еще раз. И незамедлительно! Я уверен: история надлежащим образом оценит ваш подвиг… — Рехер вслушивался в свой сладенький голос, льстивый и неискренний, и ему стало омерзительно от всего этого. Но тут же ему подумалось, что к подобострастию и подхалимству он обратился не из эгоистических соображений, что ради достижения высокой цели можно пойти на компромисс с собственной совестью. И он продолжал тем же тоном: — На вас обращены взгляды миллионов украинцев. Заверяю вас, они века будут на вас молиться…

— Да бросьте вы, ради бога, о своих украинцах! — вдруг рявкнул Розенберг. — Из-за этих проклятых недочеловеков я нажил себе добрую дюжину смертельных врагов, вызвал гнев фюрера. Он и слышать о славянах не хочет, так как не видит ни малейшей разницы между ними и другими восточными варварами. И если уж быть откровенным, то ваши украинцы совсем не заслуживают того, чтобы с ними обращались как с цивилизованной нацией.

«Вот какую песню ты запел! — задохнулся Рехер. — И это после разглагольствований о том, что из всех восточных народностей лишь украинцы могут рассчитывать на благосклонность и поддержку национал-социалистской партии! Быстро же ты отрекся от своих взглядов и подладился под скрипку Гиммлера. А я-то спешил сюда, надеялся на поддержку и утешение… Как вообще я мог ставить на такую бесхребетную амебу?» — Не гнев на Розенберга за подлое отступничество разрывал сердце Рехера (об исключительной беспринципности главного идеолога рейха он хорошо знал и издавна этим пользовался) — Рехера душила тяжкая обида, что его так нагло обманули. «Неужели напрасными были все жертвы? Неужели вся моя жизнь — трагическая ошибка? — спросил себя Рехер. И не мог найти утешительного ответа. — Так будьте же вы прокляты, людоеды! Будьте прокляты!..»

«Но чем ты отличаешься от них? — послышался ему вдруг голос Олеся. — На словах ты борец за свободу Украины, на деле же помогаешь гитлеровским душегубам уничтожать свой народ… Несчастна та земля, которая рождает таких «патриотов»!.. Даже самая святая цель не оправдывает омерзительных способов ее достижения…»

До сих пор Рехер не принимал близко к сердцу это страшное обвинение, ибо надеялся, что одержанная победа перекроет все его вольные и невольные грехи, а вот сейчас отчетливо понял: сын бесконечно прав. «Где эта победа? Нет ее и не будет. А горя я принес на родную землю столько, что не измерить его…»

— Так что об украинцах я не желаю ничего больше слышать, — продолжал Розенберг. — Своими бандитскими акциями против рейха они лишний раз доказали, что заслуживают ту судьбу, которую получили.

— Дайте мне права Коха — и через два месяца вы не услышите на Украине ни единого партизанского выстрела. Это не красивые слова, это убежденность. Я разработал и уже внедряю в порядке эксперимента свой метод борьбы с красными партизанами. Могу доложить: операция развивается успешно и в ближайшее время принесет неслыханные результаты. Мне не нужны ни танки, ни самолеты, ни дивизии, я задушу партизанское движение тихой сапой. Достаточно в каждом генерал-комиссариате выпустить своего «Калашника», и дело будет сделано.

— Все это теперь уже ни к чему.

Рехер удивленно заморгал:

— Как это — ни к чему?

— Фюрер прислал мне сегодня через Бормана директивное указание ликвидировать оперативный штаб восточного министерства в Киеве, передав весь его персонал в непосредственное подчинение тамошнему рейхскомиссару. Так что вам тоже придется передать практическое руководство операцией против большевистских партизан представителям гаулейтера Коха, — с полным равнодушием, словно бы речь шла о разбитом стакане, сказал Розенберг и отвернулся, натягивая на плечи плед.

— Отдать Коху ключи к победе! — схватился за голову Рехер. — Простите, но вот этого уж не будет! Лучше пустить себе пулю в сердце, чем прислуживать такой мерзости…

— Это приказ фюрера… Вы проиграли, Георг, и должны с этим смириться.