Белый морок. Голубой берег

Иван очень хорошо знал беспощадность этих маленьких выхоленных рук, чтобы надеяться на спасение. Без посторонней помощи ему не выскользнуть из-под того неумолимого молота, не выскользнуть! Но кто отведет от него смертельный удар? Кто? Ведь, кроме Олины, рядом никого нет. Да и она, съежившись в комочек, спит крепко и сладко. И не видит ни осатаневшего ночного неба, ни многопудового молотища, занесенного над ее единственным, ненаглядным. А он так нуждается в помощи. Особенно когда увидел, как в цепких руках Рехера дрогнул смертоносный молот и стал неумолимо опускаться. Сначала медленно, как будто нехотя, а потом все стремительнее и стремительнее. Все силы собрал Иван, чтобы увернуться из-под удара, но даже и пошевельнуться не смог — тело оказалось совсем неподвластным воле, точно было заковано в крепкий гипсовый панцирь. А Олина по-прежнему спокойно и размеренно дышала ему в плечо влажным теплом, изредка причмокивая во сне губами. Перед самым своим лицом увидел Иван рехеровский молот, не помня себя закричал и… проснулся.

Проснулся как раз в тот момент, когда могучий удар грома вогнал огненный молот в землю с такой силой, что вокруг все задрожало, заколыхалось, пошло ходуном. Спросонок Ивану показалось, что под ним разверзлась земная твердь и он полетел вниз головой в ослепительно-белую пропасть. Однако через минуту видение прошло — он облегченно вздохнул, дрожащими руками вытер простыней вспотевшие, как после тяжелой работы, лицо, шею, грудь. Иван наконец осознал, где находится, что с ним, но для пущей уверенности принялся ощупывать все вокруг себя. Подушка, щекочущая прядь шелковистых волос, маленькое теплое ухо, голое плечо… Олина! Она все так же лежала на правом боку с подложенной по-детски под щеку ладонью.

«И везет же людям! — шевельнулось в сердце Ивана нечто похожее на зависть. — Над головой будто сто пушек палят, а ей хоть бы что… Вот это нервы!» Он сомкнул веки, чтобы не ослепляли молнии, но сразу же раскрыл их, сорвался с подушки: на него опять опускался многопудовый молот…

Сколько помнил себя Иван, никогда не признавал он ни бога, ни черта и был таким воинствующим безбожником, что не упускал даже малейшего повода поиздеваться (особенно на людях!) над «родимыми пятнами проклятого прошлого», как называл он суеверия своих земляков, искренне придерживавшихся прадедовских традиций и наивно веривших во всевозможные приметы, знамения, сглазы… А вот с недавних пор со страхом стал замечать, что становится мелочно суеверным. Достаточно бывало Олине невзначай спросить, куда он идет, когда собирался в дорогу, как у него сразу же портилось настроение, пропадало всякое желание осуществлять задуманное, и он, пользуясь первым подвернувшимся предлогом, откладывал дело на потом. Случалось, что по улице пробегала кошка или (что всего хуже) переходила дорогу с пустыми ведрами женщина, — он немедленно, мрачный и раздраженный, возвращался домой. А если — не приведи господь! — видел дурной сон, то весь день потом ходил точно побитый. Иван злился, мысленно бранил себя последними словами, проклинал за малодушие, однако восстановить былую свою уверенность не мог.

Правда, иногда принуждал себя махнуть рукой на все эти приметы, но действия его были словно бы из-под палки и без какой-либо надежды на успех. И успехи последнее время действительно обходили его десятой дорогой, одни неудачи, горькие неудачи неотступно шли за ним табуном. Постепенно он свыкся с ними и не ждал ничего лучшего. Поэтому и последний свой сон под неистовый аккомпанемент грозы расценил как таинственный знак, грозное предостережение. Ивану казалось, да что казалось — он был абсолютно уверен, что удав с седыми висками и маленькими выхоленными руками решил окончательно расквитаться с ним.

«Конец! Теперь уже определенно конец! Такой сон… Молот просто так не привидится. Хотя при чем тут молот? И так ясно: Рехеру больше незачем со мной цацкаться. Сделал свое дело — и прочь со сцены!»

Дурно, тошно Ивану от таких мыслей. Но не смерть пугала его — бывали минуты, когда он молил судьбу ниспослать ему смерть, — угнетало, опустошало его душу чувство собственного бессилия. Убежать тайком из города, затеряться где-нибудь в глуши после двух неудавшихся попыток он уже и не мечтал, ибо знал: за ним тенью потянется хоть на край земли Омельян. Обратиться за помощью? Но к кому?.. Все, кто мог помочь хоть чем-нибудь, давно гниют в Бабьем Яру. Единственно, что оставалось, — это наложить на себя руки. И он уже не раз вынимал из тайника пистолет, прикладывал к виску холодное дуло, но в последний миг не хватало мужества нажать на спусковой крючок. Да, да, именно мужества. Раньше Иван и не думал, что для такого дела нужно быть либо исключительно храбрым, либо… безумным.