Белый морок. Голубой берег

Скрип кровати отвлек от гнетущих мыслей. Рядом зашевелилась Олина, зевнула, пробормотала что-то неразборчивое и, перевернувшись на спину, опять утихла. Со щемящей жалостью смотрел он на ее открытую шею, грудь, проступавшие из темноты при вспышках молнии, и вдруг ни с того ни с сего спросил себя: «Любопытно, что сейчас делает Рехер? Спит, убаюканный грозой? Пьянствует со своими кровавыми приспешниками? Или, измученный бессонницей, плетет новые тенета, в которые рассчитывает заманить подпольщиков, оставшихся на свободе?..»

Вдруг перед мысленным взором Ивана проплыл мрачный, насыщенный тревожной тишиной и багряными сумерками коридор гестаповской тюрьмы на Владимирской улице, длинная шеренга поникших, измученных людей с поднятыми руками, повернутых лицом к стене. И такое острое чувство вины перед ними пронзило его, что он готов был выколоть себе глаза, лишь бы хоть чуточку искупить свой невольный грех. Но какое может быть искупление перед тенями замученных! И от этого каждая клетка его тела заныла, наполнилась невыносимой болью, словно он действительно побывал под многопудовым рехеровским молотом. Ни улежать, ни усидеть! Не сознавая, что делает, Иван вскочил с кровати, шагнул босиком к окну, припал к стеклу горячим лбом.

На дворе по-прежнему бесновались молнии, ошалело гарцевал молодой гром, словно в одночасье прорвались все небесные запруды. Сквозь просвечиваемую муть Иван различал, как густо пузырится, вскипает залитый водою двор, как склонили до земли свои взлохмаченные зеленые головы тополя. И всплыло новое воспоминание: просторный выгон на окраине родного местечка, шумливые ровесники, с которыми любил бегать под грозовыми ливнями, разбрызгивая босыми ногами лужи… И нестерпимо захотелось выбежать во двор, подставить под небесные потоки разгоряченное лицо и, зажмурив глаза, побежать по темным лужам. «А в самом деле, почему бы и не пойти?.. Пойти — и никогда уже не возвратиться. Если бежать из этого ада, то только сейчас. Именно сейчас! Погода такая, что собака на улице не выдержит, не то что Омельян. Лучший случай отвязаться от него вряд ли выпадет!»

Точно в горячке, бросился к кровати, на спинке которой висели брюки и рубашка. С трудом сдерживая волнение, начал одеваться. Быстрее, быстрее, пока не унялась гроза. Влез ногами в ботинки и, даже не зашнуровав их, шагнул к двери.

«А Олина? — словно кто-то схватил его за руку. — Неужели ты оставишь ее здесь одну, беззащитную?..»

В нерешительности остановился, обхватил голову руками: действительно, что же делать с Олиной? Бросить, даже не попрощавшись? Но и брать с собой… Куда брать? Он оглянулся на кровать, где, разметав руки, безмятежно спала Олина, и почувствовал, что не может вот так просто переступить навсегда порог этого дома. Ведь с определенного времени Олина была единственным человеком на свете, которого он не остерегался и с которым чувствовал себя легко и непринужденно. Она никогда не заикалась о своих чувствах, хотя любила его самозабвенно, не надоедала со своим наболевшим, ни единым словом не напоминала о тех ничем не окупаемых жертвах, что принесла ему в дар. И — что более всего устраивало Ивана — ни разу, даже между прочим, не спросила, куда он исчезает на целые недели, с кем встречается да что делает, хотя и видела, не могла не видеть, как переменился он с весны. Это бесконечное доверие, абсолютная преданность, готовность пойти вместо него даже на виселицу были для Ивана той соломинкой, за которую он еще держался в жизни. И сейчас, стоя у двери, он ужаснулся мысли, что окажется без Олины. Но какая-то непостижимая, жестокая сила толкала его в спину через порог. И он подчинился этой силе. Тихонько приоткрыл дверь и выскользнул на улицу.

Рев, шум воды, всплески…

С минуту Иван стоял, привыкая к резким сменам темноты и света, озирался вокруг, выискивая глазами притаившуюся знакомую фигуру. Нет, кажется, ливень смыл и Омельяна. В промежутке между молниями, когда тьма была особенно густой и непроглядной, он бросился к воротам. Возле них опять постоял, прислушался. Никого! И тогда, выставив вперед руки, что было силы помчался по улице. Падал, вскакивал, снова падал, набивая синяки, и опять поднимался и бежал, бежал, как бегут только из неволи.

«Но куда это я?» — спросил он себя вдруг. И остановился. Конечно, лучше всего податься в леса — до рассвета мог бы уже быть далеко от города, — но в какие леса? И что он там станет делать? Пойти бы к знакомым и несколько дней пересидеть у них, обдумать положение, а там уже… Но знакомых в Киеве у Ивана не было. В университетские годы он дружил с профессором Шнипенко да с одним ответственным работником, который рекомендовал его в аппарат горкома комсомола, а с рядовым людом как-то не знался. Времени не хватало, руки не доходили. В дни же оккупации умышленно избегал знакомств, чтобы не напороться на скрытого фашистского наемника. Вот и получается: в огромном городе негде голову приклонить.