Белый морок. Голубой берег

— Мне известны лишь на улице Саксаганского и возле Лукьяновского рынка. Но туда никого из гражданских не пускают. Говорят, к немцам легче подступиться, чем к тем оборотням. Как-то я встретила подругу по институту, Вию Гребер, она сумела устроиться уборщицей в офицерский санаторий Пущу-Водицу, а туда… кстати, о Пуще-Водице. Вия говорит, что там не менее полутысячи офицеров нагуливают жир. Преимущественно «герои» битвы под Харьковом, отдыхающие перед новым наступлением. О их «отдыхе» я столько наслышалась… Биржа якобы открыла специальный отдел, который среди обреченных на отъезд в Германию отбирает самых красивых девушек пятнадцати-шестнадцати лет и поставляет «героям» для развлечения. Вия говорит, что не проходит дня, чтобы какая-нибудь из пленниц не выбросилась из окна или не надела на себя петлю.

— Мерзавцы! Кары на них нет!

— Так надо покарать! Сколько можно терпеть?

— И в самом деле: давайте устроим этим «героям» кровавую баню. Завтра ночью! — лихорадочно сверкает в темноте глазами Заграва.

— Крохотным отрядом кидаться на многосотенное офицерское скопище?

— Но ведь у нас могучий козырь — внезапность нападения.

— А Ирпень? Его надо форсировать дважды!

Среди гама раздался глухой голос Ляшенко:

— Пора кончать разговоры! До сих пор мы в основном разговаривали. Пора перейти к делу! И не откладывая. Обстоятельства сложились так, что мы больше не можем, просто не имеем права оставаться в стороне от больших дел. Я предлагаю: немедленно укомплектовать и выслать в Киев группу для доставки сюда Кушниренко. Любой ценой он должен быть в отряде! Второе: надо начать подготовку к операции, которую Заграва назвал «Кровавая баня». Эти убийцы и насильники давно заслужили смертную казнь, и просто грех выпускать их из Пущи-Водицы. Да и с военной точки зрения это очень ценная операция. Знаете, что такое для армии сотня опытных офицеров? Конечно, это будет сложная операция, но я за то, чтобы именно ею начать новую страницу в истории нашего отряда…

Взгляды присутствующих прикованы к Артему. Ляшенко здорово все изложил, но что думает командир? Артем встал. За ним встали все, точно по команде. И тогда он сказал:

— Что ж, друзья, наше время настало! Начинаем подготовку к налету на Пущу-Водицу!..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Неистовствовала в злобной ярости грозовая июльская ночь. Точно плененный зверь, буйствовала в невидимой клетке, с разгона билась головой о гулкие чугунные прутья, осатанело грызла их своими выщербленными зубами. Потом вдруг эта слепая и яростная ночь вздыбливалась с неистовым ревом над землей, рвала на себе темные косы и взрывалась таким отчаяньем, такой тоской, что оголялись ее извилистые, слепяще-огненные нервы и раскалывалось с оглушительным треском на куски черное низкое небо. Оглушительное эхо носилось могучими бурунами над присмиревшим, притихшим Киевом, а досыта набесновавшись, катилось за Днепр и стихало в изнеможении за маячившими вдали борами. И тогда особенно четко было слышно, как незримые плети нещадно секут по звонким жестяным крышам, деревьям, тротуарам… И еще более зловещей казалась густая тьма, сплошь пронизанная тугими струями дождя и безмолвным отчаяньем.

Это отчаянье неведомо сквозь какие щели проникало Ивану в грудь, наполняло ее мелкой, холодной дрожью, от которой мертвело тело, исчезало дыхание, угасало сознание. Никогда еще ночной грозовой ливень не будил в нем таких непостижимых, трепетно-тревожных чувств, как ныне. Ивану казалось, что это по его темени, а не по приплюснутому горизонту шугают одна за другой молнии, ухают гигантские молоты, и с каждым их ударом от его сердца отламывается что-то значительное и бесследно исчезает в кипящей бездне. Поэтому каждую новую вспышку за окном он воспринимал с невыразимым ужасом, словно очередной раскат грома мог стать последним в его жизни… Покрытый холодным потом, он в жутком оцепенении лежал в доме Якимчука под глинистым обрывом и ждал чего-то, ждал. И страшнее всего было то, что ожидание это с каждой минутой разбухало, оттесняло другие чувства, становилось все напряженнее и невыносимее.

Внезапно Ивану представилось, что он вообще превратился в сплошное ожидание — тоненькую, натянутую до последнего предела струну, готовую перерваться с острым визгом от малейшего постороннего прикосновения. И настолько реально и отчетливо все это ему представилось, что он словно бы увидел себя со стороны чужими глазами, такого несчастного и обреченного под тяжелым и грозным молотом, который занесли над ним маленькие, изнеженные, но цепкие руки. И сразу же ощутил, как всхлипнуло и замерло сердце, насквозь пронзенное острым копьем отчаянья. Конец!..