Белый олеандр

Я сложила рисунки, сунула их обратно в конверт, на котором были нарисованы молнии, звезды и девушка на белой лошади, скачущая по комиксному небу. «Для Астрид Магнуссен». Если бы я только знала, что он напишет… А теперь слишком поздно.

Посмотрела через кухонный стол на Сергея. Чихал он на друга в Нью-Йорке. Его и собственная подружка в соседней комнате совершенно не беспокоила. Он, как Ринин белый кот, ел, спал и гулял. С той ночи, когда я застала их на диване, он неизменно смотрел на меня с полуухмылкой, как будто нас связывал секрет.

— Ну и какой он, твой дружок? — поинтересовался он. — Большой у него? Скажи, большой?

Ники засмеялась.

— Огромный, Сергей! Ты что, не слышал? Охренительный!

Оливия рассказывала про таких, как Сергей, — крутых мужчин с подтянутым прессом, вздувающимися венами на мускулистых белых руках и тяжелыми веками голубых глаз. Мужчин, которые знают, чего хотят. Я сосредоточилась на брокколи с сыром.

— Надоест ждать, приходи!

— Боюсь, ты плохой любовник, — отозвалась я, вызвав смех девчонок.

— Лучше бойся, что влюбишься в дядю Сергея, — сказал он таким голосом, как будто уже лапает меня между ног.

Моя последняя соцработница, миссис Луэнн Дэвис, темнокожая женщина средних лет со стрижкой под пажа, явилась на встречу в белой блузке с бантом на шее. Я сразу опознала ее, когда после школы вошла в «Макдоналдс» на бульваре Сансет. Заказала бургер с картошкой и колу. В кои-то веки меня не беспокоили визги детей. Накануне мы с Ники ездили в «Плейленд», где она пела с группой Вернера «Фриз». Я тащила микрофонную стойку, поэтому сошла за помощника, и у меня не потребовали документы. Ники была единственной, кто что-то мог. Воркующим ироничным голосом она пела так, как Энн Секстон читала стихи. Все остальные вопили и бряцали мимо нот, и у меня до сих пор были заложены уши.

Соцработница протянула через липкий стол пачку писем — таких потенциально опасных, что я даже не хотела брать. Голубые конверты авиапочты, сквозь которые просвечивали неразборчивые строки, вызывали тошноту. По весу в каждый можно было вложить семь листов, но и одна тонкая страница могла оказаться тяжелее вселенной. В этих письмах, как в зарослях отсвечивающих жутким зеленоватым светом водорослей, можно потеряться, запутаться и утонуть. Я не писала ей со дня смерти Клэр…

Прихлебывая черный кофе с подсластителем, миссис Луэнн Дэвис, ввиду моей временной глухоты, произносила слова медленно и четко:

— Тебе нужно ей написать. Она в изоляторе. Это нелегко.

— Не я ее туда упекла. — Я смотрела на письма, словно на португальские военные парусники в ничего не подозревающем безмятежном море.

Она нахмурилась. У нее уже пролегли вертикальные морщины меж бровей — слишком часто хмурилась на девушек вроде меня, которые не верили в любовь, особенно со стороны опасных предков.

— Ты не представляешь, как мало у меня детей, которым пишут родители! Любой был бы на седьмом небе!

— Надо же, как мне повезло… — огрызнулась я, но послушно убрала письма в сумку.

Доела, глядя, как дети прыгают на мальчонку, у которого ноги заплетались в разноцветных шарах. Он кричал, а они снова на него прыгали. Молодая мать увлеклась разговором с подругой. Наконец, не вставая, проорала что-то другим детям. Вот и вся помощь. Когда она снова повернулась к подруге, наши глаза встретились. Кики Торрес! Мы ничем не показали, что знакомы, просто задержались взглядом чуть дольше, чем обычно, и она продолжила разговор. Я подумала, что именно так смотрят друг на друга бывшие заключенные.

Когда вернулась домой, Ивон лежала на зеленом бархатном диване и смотрела шоу про подростков.

— Это мать, — пояснила она, не отрываясь от экрана. — Родила в шестнадцать и отказалась от дочери. Теперь они встретились…

По лицу Ивон катились крупные детские слезы.

Я не понимала, как можно смотреть такую лажу, и невольно думала о приемной матери: до чего ей, наверное, тяжело слушать рукоплескания зрителей и видеть любимую дочь в объятиях незнакомки. Ивон представляла, как двадцать лет спустя появится в жизни своего ребенка, стройная, уверенная в себе, в синем костюме, на каблуках и с идеальной прической. А подросшее чадо бросится ей на шею и все простит. Какие у нее шансы?..

Я села рядом с Ивон и развернула письмо матери.