Белый олеандр

Иногда я представляла, что у меня есть отец-железнодорожник, который работает в ночную смену. Стрелочник в тяжелых огнеупорных перчатках размером с весло, вытирающий со лба пот массивным локтем. Если бы у меня был такой отец, то, может, была бы и мать, которая ждет, когда щелкнет замок, возвещая о его возвращении, и я бы слушала через тонкие стены ее тихий голос и их приглушенный смех. Какие мягкие у них голоса, нежные, как у выводка голубей под мостом!

Будь я поэтом, писала бы про людей, которые работают ночами, мужчин, которые грузят товар на поезда, ласковых медсестер в травмпункте, ночных дежурных в отелях, водителей катафалков, официанток в круглосуточных кафе. Они знают мир. Знают, как ценно, когда помнят твое имя, и сладость риторического вопроса «Как дела? Как дети?». Знают, как долго длится ночь, с каким звуком уходит жизнь.

Под кроватью вплетался в ночь другой, темный поток. Непрочитанные письма матери, полные лжи, смешались и вспучились, как обломки огромного корабля, которые вынесло на берег много лет спустя. Больше никаких слов! Впредь только то, что можно потрогать, ощутить на вкус! Запах недостроенного дома, гудение проводов перед дождем. Река в лунном сиянии, деревья, пробивающие асфальт, обрезки парчи в дешевой урне, красная герань в душной мастерской. Дайте мне вечерние крыши оштукатуренных домов, сгущающиеся и неподвижные образы — никаких автопортретов на воде и ветру. Дайте мне мальчика, играющего на электрогитаре, кровать в приемном доме на Риппл-стрит и Ивон с младенцем, который скоро появится на свет. Она сейчас как заросшие горчицей холмы Калифорнии — рыжие, точно львы летом.

Ивон вскрикнула. Я подняла с пола влажную подушку. Ивон так потела по ночам, что я иногда помогала ей перестилать простыни. Подложила подушку под ее темноволосую голову, убрала с лица мокрые пряди. От нее шел жар, как от только что выстиранного белья.

В переборах гитары угадывалась «Хочешь стать звездой рок-н-ролла».

— Астрид! — прошептала Ивон.

— Слышишь, кто-то играет на гитаре!

— Такой кошмар приснился, — пробормотала она. — У меня все время что-то крали. Мою лошадь…

Картонную лошадь на комоде, белую, с золотой сбруей и красной бахромой. Передняя нога поднята, шея выгнута дугой под стать испуганному изгибу бровей хозяйки.

— Она на месте.

Я дотронулась до ее щеки. Знала, что разгоряченной коже приятно прохладное прикосновение. Мать делала так, когда я болела. На мгновение я явственно ощутила ее холодные руки.

Ивон приподняла голову — убедиться, что лошадь гарцует в лунном свете, и откинулась на подушку.

— Скорее бы это кончилось!

Я знала, что ответила бы Рина. «Чем скорее, тем лучше». Несколько месяцев назад я бы пошла еще дальше и подумала бы: «Какая разница? Она родит, оставит младенца, но в жизни все равно найдется что терять: парень, дом, работа, здоровье, другие дети, одинаковые дни и ночи, которые накатывают друг за другом, как волны в океане. К чему торопить катастрофу?»

Однако я видела, как Ивон иногда сидит по-турецки и шепчет что-то животу, рассказывает, как прекрасен мир, про лошадей и дни рождения, белых котов и мороженое. Даже если ее не будет рядом, когда ребенок впервые встанет на ролики или пойдет в школу, все равно это что-нибудь да значит. У нее была эта мечта, эта сладость.

— Ага, а когда закончится, скажешь «почему так быстро»!

Ивон приложила мою руку к горячему лбу.

— Ты всегда холодная, совсем не потеешь. Ой, ребеночек шевелится… Хочешь пощупать? — Задрала футболку.

Я положила руку на голый живот, круглый и теплый, как поднимающееся тесто, и ощутила под ладонью странные выпячивания. Ивон криво улыбнулась — радость боролась с сознанием безнадежности.

— По-моему, девочка, — прошептала она. — Как в прошлый раз.

Она рассказывала о своих детях только поздно ночью, когда мы оставались одни. Рина запрещала говорить, велела не думать. Однако Ивон нужно было выговориться. Отец этого младенца, Эсекьель, ездил на пикапе. Они познакомились в парке Гриффит, и она влюбилась, когда он подсаживал ее на карусель.

Я придумывала, что сказать:

— Здорово пинается! Наверное, балериной станет!

Незамысловатая мелодия электрогитары, отражаясь от холмов, лилась в окно, и круглый живот Ивон танцевал в такт под ударами крошечных ручек и ножек.

— Хочу, чтобы она была скаутом. Ты будешь скаутом, mija[20], — сообщила она животу и поглядела на меня. — А ты была?

Я покачала головой.

— А я всегда хотела. — Ивон выводила восьмерки на влажной простыне. — Только боялась попросить. Мама померла бы со смеху. «Какие, к черту, скауты с твоей толстой жопой?!»

Мы надолго замолчали, надеясь, что у ее дочери будет все хорошее. Гитарист успокоился и наигрывал «Мишель». Мать любила эту песню, пела по-французски.

Ивон задремала, и я тоже легла, думая о прохладных руках матери на своем горячечном лице, о том, как она обертывала меня простыней, смоченной в ледяной воде с маслом эвкалипта и гвоздики. «Я твой дом», — сказала она однажды, и это по-прежнему было правдой.