Белый олеандр

Прошел к мусорной корзине и посмотрел мою работу. Я дала полюбоваться. Клэр на постели в розовато-лиловом свитере, в дверях темная фигура Рона. Все окрашено красным светом мигалок «Скорой помощи». Сплошные диагонали. Рисовать было сложно, кисти синтетические, плакатная краска быстро высыхала и трескалась. Я смешивала ее на тыльной стороне формы для пирога.

— Классно!

Мог бы и не говорить. Я рисовала всю свою жизнь, когда еще не умела говорить, и позже, когда умела, но предпочитала молчать.

— Здесь никто не умеет прилично рисовать. Достали эти джунгли!

Он имел в виду коридоры, которые были сплошь раскрашены под джунгли со слонами, пальмами, бесконечной листвой и африканскими деревушками с конусообразными соломенными хижинами. Стиль наивного искусства Анри Руссо, без опасности и тайны. Рисовали не дети, им не разрешали. Наняли какого-то иллюстратора или дизайнера обоев. Наверно, думали, что наши рисунки будут слишком страшными и пугающими. Не понимали, что большинство детей сделали бы то же самое: изобразили бы мирное царство, где никогда не случается ничего дурного, — парящих орлов, игривых львов и африканских бесполых нимф с кувшинами и цветами.

— Я здесь четвертый раз, — сообщил Пол Траут.

Вот почему я встречала его только в кабинете рисования! Если специально сбегаешь из приемной семьи и возвращаешься сюда, то теряешь право на совместные вечера с противоположным полом. Я его понимала — здесь не так уж и плохо. Если бы не агрессия, Мак можно было бы счесть почти раем. Однако невозможно собрать в одном месте кучу травмированных детей и не превратить его в тюрьму или психиатрическое отделение. Администрация могла рисовать на стенах что угодно — кошмар оставался кошмаром. Каким бы зеленым ни был газон, как бы красочно ни расписали коридоры и окружающую Мак стену в три с лишним метра высотой, какими бы добрыми ни были дежурные по общежитиям и остальной персонал, сколько бы встреч с известными людьми нам ни устраивали и сколько бы бассейнов ни строили, все равно это было последнее пристанище для покалеченных детских душ. Чудо, что мы вообще еще способны вместе обедать, смеяться над телепередачами и спать…

Таких рецедивистов, как Пол Траут, оказалось полно. Привлекала безопасность, правила, регулярное питание и профессиональная помощь. Мак был последним этажом, ниже которого не упадешь. Наверно, бывшие зэки, снова попадая в тюрьму, чувствуют то же самое.

— Зачем ты отрезала волосы? Было красиво.

— Привлекало внимание.

— Я думал, девушкам это нравится.

Я улыбнулась, ощутив во рту горький привкус. Может, парень и знает что-то о жестокости и потерях, но совершенно не смыслит в красоте. Да и откуда ему? Он привык к своей прыщавой коже, людям, которые отворачиваются, не замечая пламени в его ясных карих глазах. Воображает, будто красота и внимание приносят любовь.

— Иногда красота больше мешает, чем помогает.

— Ты все равно красивая. — Он вернулся к своему рисунку.

Я рисовала темные волосы Клэр. Синий цвет, коричневый… Добавила красноватые отблески.

— Это ничего не значит. Разве что для окружающих.

— Говоришь, как будто это совсем неважно.

— Так и есть.

Что красота, если не превращаешь ее в молоток или ключ? Ею просто пользуются окружающие: восхищаются, завидуют, презирают. На нее, как на гвоздь для картины на пустой стене, навешивают мечты. «Используй меня, помечтай!» — говорят девушки.

— Ты никогда не была уродиной. — Парень смотрел на свою руку, заштриховывающую пустые места в научно-фантастической сцене. — А от меня женщины шарахаются, как от заразы. Если в минуту слабости разрешают себя коснуться, то заставляют за это платить. — Он открыл рот, чтобы сказать что-то еще, но передумал. Уголки губ поползли вниз. — Ты, например, меня бы к себе не подпустила, так?

С чего он взял, что он урод? Прыщи бывают у всех.

— Я никого к себе не подпускаю, — отозвалась я наконец.

Пририсовала флакон с барбиталом натрия на лоскутном коврике у кровати, крошечные ярко-розовые таблетки на темном фоне.

— Почему?

Почему? Я устала от мужчин, которые маячат в дверях, подходят слишком близко, пахнут пивом или виски пятнадцатилетней выдержки. От мужчин, которые не заходят с тобой в операционную, бросают накануне Рождества, хлопают сетчатой дверью. Которые влюбили тебя в себя, а потом передумали.

Целый лес мальчишек, которые следят за тобой глазами, лапают за грудь, машут перед носом долларами, а взглядом уже сбивают тебя с ног и берут то, что считают своим по праву.

Перед глазами еще стояла женщина в красном халате. Она умоляла, ползала на коленях на виду у соседей. И другая — на крыше, на ветру, тихая и странная. Женщины с таблетками, ножами, женщины, красящие волосы. Женщины, смазывающие ради любви ядом дверную ручку, готовящие слишком много еды, устраивающие стрельбу в детской. Я знала, как заканчивается эта пьеса, и не хотела больше никаких проб. Это не смешно и не забавно — русская рулетка с тремя пулями.