Белый олеандр

Да, я могла бы уехать с Энн и Биллом из Дауни. Вот только с ними я бы многое забыла. Бабочки разлетелись бы. Засушенные цветы и Бах по утрам, темные волосы на подушке, жемчуг. «Аида» и Леонард Коэн, миссис Кромак и пикники в гостиной, паштет и икра. В Дауни станет не важно, что я слышала про Кандинского, Ипр и знаю французские названия балетных па. Я могу забыть черную нить сквозь кожу, взрывающую кость пулю тридцать восьмого калибра, запах нового дома и мать в наручниках, странную нежность, с которой грузный полицейский держал руку у нее над головой, чтобы не ударилась, залезая в патрульную машину. У Энн и Билла Гринуэй из Дауни эти воспоминания потускнеют и растворятся. Амстердам и отель Эдуардо, чай в «Беверли-Уилшир» и дрожащая Клэр рядом с бродягой. Я больше никогда не увижу собственное отражение в лицах бездомных детей в подворотнях у бульвара Сансет.

— Тебе у нас понравится, Астрид! — Энн коснулась моей руки чистой белой ладонью.

Пахло лосьоном «Джергенс», бледно-розовой сладостью, так непохожей на «Дыхание времени», «Ма Грифф» или таинственные фиалки матери, которые, по каким-то химическим причинам, чувствуешь только мгновение. «Что тебе больше нравится, эстрагон или тимьян?» Все это сон, который нельзя удержать. Нельзя полагаться на Дебюсси и матовую хрустальную пробку с голубками.

Я посмотрела на Билла и Энн, их доброжелательные лица, добротную обувь. Они не задавали неудобных вопросов. Седеющий ежик Билла, его очки в серебристой оправе, парикмахерская завивка Энн. Достижимо, прочно, безыскусно и нерушимо, как универсальное ковровое покрытие. Нужно бы хвататься обеими руками, а я отстранилась…

Не то чтобы я им не верила — они были спасением, решением насущных проблем. Вспомнилось утро в Тухунге много лет назад. Квадратная церковь, лампы дневного света, обшарпанные складные стулья. Старр завороженно, как змея, слушает о вечных муках. Обреченные на них могут спастись в любую минуту, но не оставляют грех, несмотря на бесконечные страдания и даже ради спасения и совершенной божественной любви.

Тогда я не поняла. Если грешникам так плохо, почему они предпочитают страдания? А теперь знала. Кто я без своих ран? Мои шрамы — это мое лицо, мое прошлое — моя жизнь. Я понимала, куда ведут воспоминания, вся эта жажда красоты, невероятная жестокость и вечная утрата. Однако знала я и то, что никогда не пойду к Биллу с чем-то личным, не пожалуюсь ему на мальчика, которому слишком нравлюсь, или придирающегося учителя. Я уже видела мир с его красотой, страданием и неожиданностями больше, чем им когда-нибудь приснится в сладком сне или кошмаре.

Знала я и еще кое-что. Люди, которые отрицают, кто они и через что прошли, рискуют больше всех. Они, точно лунатики на канате, машут руками и хватаются за воздух. И потому я их отпустила и ушла, зная, что назад дороги нет. Иллюзия, что я могу спастись и начать все сначала, развеяна безвозвратно.

И вот я снова сидела за столом для собеседования… Худая брюнетка в темных очках шагала прямиком по мокрой траве, проваливаясь каблуками в политый дерн и не беспокоясь, что портит газон. Серебряные серьги сверкали на январском солнце, словно рыбацкая наживка. Свитер сполз с плеча и обнажил черную бретельку бюстгалтера. Туфлю засосало. Брюнетка запрыгала назад на одной ноге и сердито сунула голую ногу обратно. Поеду с ней, решила я.

Глава 23

Ее звали Рина Грушенка. Неделю спустя она увезла меня в побитом минивэне «Форд Эконолайн», на заднем стекле которого красовался стикер «Грейтфул Дэд», красно-синий череп, расколотый посередине молнией, точно мигренью. Было холодно, дождливо, унылое небо затянули серые облака. Понравилось, как она на парковке резко тронулась с места, оставив следы на асфальте. Я смотрела на удаляющуюся стену и колючую проволоку Мак и старалась не думать о будущем. Мы петляли по лабиринту пригорода, ища выезд на шоссе, и я сосредоточенно запоминала дорогу — белый дом с голубятней, зеленые ставни, почтовый ящик, мокрый от дождя резной бетонный забор. Высоковольтные линии протянулись между стальными вышками, как исполины со скакалками.

Рина закурила черную сигарету и предложила другую мне:

— «Собрание». Лучшие в мире!

Я чиркнула одноразовой зажигалкой и внимательно вгляделась в новую мать. Матовые черные волосы — как дыра в угольном вечере. Высокий бюст выпирает из глубокого выреза вязаной кофты, расстегнутой до четвертой пуговицы. Серьги «Хранитель снов» из меха, бусинок и перьев касаются плеч. Любопытно, какие сны там живут… На шоссе она сунула в магнитофон кассету со старой записью Элтона Джона, «Свеча на ветру». Подпевала глубоким гортанным голосом, по-русски смягчая согласные. Неухоженные руки на большом руле унизывали кольца, на ногтях облупился красный лак.

Минивэн наполнился бабочками — кавалерами, монархами, капустницами… Затрепетали крылья чувств и воспоминаний. Не представляю, как Рина видела что-нибудь сквозь пульсирующие взмахи тончайших крыльев.