Белый отель

Он даже ничего не делал с моей шевелюрой. Вы зажгли спичку, стоя у меня за спиной, и я вспомнила, как шипели волосы, когда в них тыкали сигаретой. Но Алексей и прогулка на яхте тут совершенно ни при чем, это произошло еще в Одессе, когда меня «захватили» моряки. Тогда все было гораздо отвратительней и страшнее чем в описании, которое Вы составили, доверившись моим словам. Они не служили на восставшем «Потемкине», как я, кажется, тогда сказала, а плавали на торговом судне, перевозившем зерно для моего отца. Узнали его дочь на улице, заставили пойти с собой на корабль. Они напились, занимались грабежом и поджогами, казались совершенно обезумевшими. Я не сомневалась, что меня убьют. С палубы я видела пылающий берег (думаю, это и есть горящий отель). Как Вы с присущей Вам проницательностью догадались, они ничего не говорили о непристойном поведении матери. Я все выдумала. Нет, они всячески оскорбляли меня потому, что я «жидовка». Раньше я не сознавала, что быть евреем плохо. В то время в России очень усилился антисемитизм, как и революционные настроения. Существовала даже отвратительная организация, призывавшая уничтожить евреев как расу. Чтобы «просветить» меня, отец давал мне одну из их брошюр в качестве примера, показывающего, что я принадлежу к гонимому народу. Но я узнала такие вещи позже, после моего «крещения» на корабле. Моряки считали отца проклятым эксплуататором (возможно, я действительно им была), не понимая, что как политик он на их стороне. Они плевали на меня, угрожали, что прижгут груди сигаретами, использовали грязные слова, которые я никогда не слышала раньше. Они заставили меня совершать с ними акты орального секса, приговаривая, что все, на что я как грязная жидовка способна… думаю, Вы поняли, какое выражение они использовали.

В конце-концов, меня отпустили. Но в результате я стала бояться говорить о своем еврейском происхождении. Я очень старалась скрыть его; думаю, тут коренится причина присущих мне с тех пор неискренности и склонности лгать; особенно эти черты моего характера проявились во время встреч с Вами, профессор. Разумеется, я знала, что Вы еврей, и считала позором стыдиться своей национальности. Пожалуй, подобная особенность и связанные с ней проблемы — самая важная вещь, которую я от вас скрыла. Я пыталась намекнуть на нее в «дневнике».

После того ужасного инцидента, отец был очень добр и внимателен ко мне. Однако я снова обвиняла его, на сей раз в том, что он еврей. Но вот что не давало мне покоя, казалось просто невыносимым, — я до сих пор не в состоянии это понять, возможно, Вы подскажете, как такое возможно, — страшные подробности происшествия возбуждали меня! Вы пишете, что я отвечала на все вопросы о мастурбации, словно непорочная Дева Мария. Что ж, Вы оказались совершенно правы в своих подозрениях. Я вела себя совсем не так, как подобает воплощенной невинности, по крайней мере, после события с моряками, — честное слово, не помню ничего подобного раньше. Я лежала в постели и повторяла про себя грязные слова, которые они тогда употребляли, вновь и вновь воскрешая в памяти все, что меня заставляли делать. Для «чистой» девочки, которой няня, польская католичка, твердила о греховности плоти, такая реакция даже ужаснее, чем само происшествие. Наверное, из-за этого через некоторое время у меня начались приступы «астмы». По-моему, в одной из Ваших историй болезни, которые я читала, говорилось, что болезненные явления в области дыхательных путей, горла и т. д. объясняются чувством вины за подобные акты.

Я воплотила все свои сложные чувства и фантазии, — да, еще тогда! — в ужасно плохие поэмы и дневник. Однажды я застала японскую горничную за его чтением. Не знаю, кто из нас двоих смутился больше. В итоге мы оказались вместе в постели, обмениваясь поцелуями. Ага, подумаете Вы, вот о чем я твердил с самого начала! Она наконец призналась! Но разве юность не пора экспериментов? На самом деле, все было совершенно невинно, и такого у меня больше ни разу не повторялось ни с ней, ни с другой девушкой. Мы обе страдали от одиночества и жаждали любви и внимания. Думаю также, — основываясь на том, чему Вы меня научили, — что использовала ее как «посредницу», чтобы сблизиться с отцом. Видите ли, я понимала (более того, девушка призналась мне), что ей приходилось периодически удовлетворять мужские потребности отца. И не только ей. Почти все, от экономки до прислуги, время от времени являлись по «вызову» хозяина. Отец отличался привлекательностью и обаянием, и разумеется, обладал абсолютной властью в своих владениях. Моя гувернантка, Соня, однажды ненадолго уехала при очень подозрительных обстоятельствах; очевидно, он договорился, чтобы ей сделали аборт. Но его фавориткой в то время оставалась необычайно привлекательная японка (она отправилась домой перед моим отъездом в Петербург). Добившись ее внимания (один-единственный раз), я тем самым бессознательно «сближалась» с ним, и одновременно наказывала за безразличие.