Белый верх – темный низ

Маме был 71 год. И ей очень хотелось маленькую прибавку к своей маленькой пенсии воспитателя детского сада. Маленькую прибавку давали тем, у кого рабочий стаж превышал сорок лет. А мама проработала всего 38 лет.

И тут она совершенно случайно встретила бывшего папиного друга, который когда-то рассказывал мне про Снежного человека. Леонид Николаич работал все в том же интернате, с которым у меня связаны теплые воспоминания, только уже не учителем, а непонятно кем. Кем-то, кому разрешалось спать в подвальной каморке. Потому что к этому времени Леонид Николаич пропил свою квартиру.

Папа однажды сказал: «Мы с Леней не просто дружили. Мы „понимали“ друг друга». Отец-то у Лени сидел! Десять лет. По амнистии вышел, в 1953 году… А Леня, он был такой умница! Но его, конечно, не взяли на филфак МГУ. Он еле-еле устроился куда-то на заочный.

А этот Ленин отец… Как вышел, так начал пить. И пил, и пил, и пил. И спаивал Леню, и спаивал… Папа не мог сдержать осуждения.

…Леонид Николаич сказал, что в интернатской столовой требуется уборщица. Мама решила «добрать» два года и устроилась в интернат. Столовая в интернате была слишком большой для мамы, и мама уставала. Но ее грела мысль о маленькой прибавке.

Через два года, однако, все случилось не так, как мама предполагала: в пенсионном фонде на нее сильно накричали и выписали ей штраф. Мама считалась «неработающим пенсионером». И теперь доплату за ее «неработу» потребовали вернуть. Сумма штрафа составила примерно шесть маминых пенсий.

Слово «штраф» испугало мою законопослушную маму до полусмерти – как будто ее собирались арестовать. Кроме того, непонятно было, из чего этот штраф выплачивать… Я сказала: «Мама, справимся как-нибудь. Но нельзя так сходить с ума!..» – и она тут же решила, что ее отправят в психушку… Я не умела ее успокоить…

…

– Вашей маме надо подать заявление в прокуратуру, – человек из «Мемориала» говорил спокойно и грустно. – Если ее родителей репрессировали, когда она была ребенком, ее тоже признают необоснованно репрессированной.

– Но дедушку посадили во время «дела врачей». Маме к этому времени было уже девятнадцать.

– Я думаю, все-таки нужно подать заявление, – сказал этот человек. – Возможно, вы не все знаете.

Нам объяснили, как это сделать, мы съездили в прокуратуру. В холле стоял деревянный ящик, в крышке – узкая щель. Мы опустили туда мамино заявление.

И вот пришел ответ…

Мама достала из ящика полированного серванта самодельный конверт: она сама теперь делала из картона конверты для хранения разных бумаг. Для прочности прошивала их швом «вперед иголку». Конверты были ужасного вида, но мама «доверяла» им важные документы.

Письмо из прокуратуры уже лежало в таком конверте. Мама поднесла бумаги совсем близко к глазам – а вдруг со вчерашнего дня в них что-нибудь изменилось? – и протянула мне справку.

* * *

«…Соломон Исаакович, 1904 года рождения, был репрессирован 31.05.35 линейным судом Московской окружной ж.д. по ст. 58–10 УК РСФСР…»

«Необоснованно…»

Его дочь, 1933 года рождения, «в несовершеннолетнем возрасте лишилась попечения отца»…

«Согласно постановлению… признать… незаконно репрессированной».

Какие простые, понятные, спокойные слова…

«…Выпустили – и извинились…»

Теперь государство должно было погасить мамин долг – за счет причитающихся ей выплат в связи с ее новым «статусом».

Мама была так рада!

И я подумала…

«Мама, как хорошо, что дедушку посадили еще и в 1935 году!

Это лучшее из того, что он мог для тебя сделать»…

12

Оля Сенина, моя подруга, тоже носила на шее (на груди?) красный галстук. И слушала политинформации («Завтра всем прийти за 15 минут до первого урока! Политинформацию делает такой-то…»). И сидела (обычно рядом со мной) на собраниях пионерской дружины – «общих» и «перевыборных»: «На собрание идут все! В обязательном порядке!»

Меня (мою «букву Я») раздражал этот «обязательный порядок» – и чем дальше, тем больше. Я готова была бунтовать – чтобы «вернуть пионерии ее изначальный смысл» и взбудоражить всех этих «прозаседавшихся» (мама не раз цитировала это стихотворение В. Маяковского, она тоже очень критически относилась к собраниям; видимо, в них было много общего с очередями).

А Оля в ответ говорила, что мне бы пошла красная косынка – как у девушек на картинах Петрова-Водкина. И усмехалась, не очень понятно.

Оля была сделана как-то иначе, чем я, иначе устроена.

Вокруг нее плескались волны красной реальности, но она, как искусный пловец, умудрялась держать голову над водой.

Оля Сенина появилась у нас только в пятом классе. Появилась откуда-то из другого мира – из ГДР: там ее отчим служил офицером в советских войсках, стоявших на территории этой дружественной соцстраны, а мама была переводчицей и преподавательницей немецкого языка.

Кроме отчима у Оли еще был папа, микробиолог. Как объяснила мне Оля, микробиолог – это то же, что и генетик.

(«Генетик? – у моей мамы округлились глаза. – „В наше время“ генетику и кибернетику считали лженауками!..» – и у нее на лице появилось то выражение, которое возникало при слове «Сталин».)