Бенефис

Я понимала всю тщетность своего намерения, всю безнадежность подобной попытки найти нечто в этой желтой пустыне и все же шла вперед (или, быть может, назад?), стремясь обшарить все и разыскать те, верно, необыкновенно важные слова на папирусе. Для кого-то спрятали же их двое детей, спасая идеи своего отца, веру отца, ибо его самого не в силах были спасти. Двое детей в пустыне, простирающих руки к солнцу не с проклятием, а с молитвой: «Гелиос! Спаси наши сокровища! Тебе и золотой пустыне вверяем их!» Эти двое детей казались мне беззащитными, безоружными, я жалела, что мне дано так мало власти над словом, недостает отваги продолжить и дописать то, что ей не дала завершить смерть, — пытались же на протяжении многих лет, после того как нашли прекрасную Нику Самофракийскую, воссоздать ее лицо, поворот головы, линию рук? Почему же не попытаться дописать недописанное, почему не найти манускриптов, зарытых в песке, почему не избавить двух детей от гнетущего сомнения — напрасным или ненапрасным было в их жизни мгновение, когда они, преодолевая страх, решили сохранить мудрость предков, мудрость своего отца?

Пусть все попытки воссоздать голову крылатой богини Победы оказались безрезультатны, это не так уж важно, — важнее были самые попытки расшифровать замысел творца, важнее была отвага, позволявшая потомкам браться за такое дело.

Почему же не дописать, если можно этим вооружить двоих детей в пустыне?

Я колебалась, какую избрать альтернативу, на какую из возможностей отважиться.

Всякий раз по окончании двухчасового сеанса Труш становился необычайно деликатным и любезным, но во время работы был прямо-таки неумолим, как будто начатый им портрет представлял наивысшую в мире ценность. Лесе было знакомо такое состояние и такое отношение к работе, она понимала Труша и ничуть не гневалась. Мучила и сильно утомляла ее — помимо самой необходимости позировать — собственная бездеятельность в эти часы, для нее-то они просто, по правде говоря, пропадали даром, разве что она могла наслаждаться, наблюдая углубленного в работу Труша. Она поражалась, как он может творить под ее внимательным взглядом, даже не замечая этого взгляда, видя в ней только модель, только вдохновляющую натуру. Она завидовала Трушу — сама бы так не могла. Вообще та киевская весна проходила для нее бесплодно, слишком много было шума и будничных забот. Болела сестра Оксана, приезжал и снова уехал отец, долго и хлопотливо выбиралась в Гадяч мать. А там праздники и все это жареное, печеное и вареное, и гости, которых следовало принять как надлежит хорошей хозяйке, — а какая уж из нее хозяйка — стряпать она не мастерица, вот только кекс английский умеет печь вкусно да может приготовить хороший крюшон или пунш. Впрочем, большое, говорливое и неугомонное общество равно трудно принимать и в праздник, и в будни, — чаще всего Леся хорошо чувствовала себя в одиночестве, пусть даже наедине с болью, от которой она самой себе казалась тенью из дантова ада, — в одиночестве ей хорошо писалось, словно вдохновение тоже любило одиночество и полуночную тишь, лучшее время для работы. Нет, нет, она не чуралась друзей и любила их, и встречи с ними, и споры, и эти импровизированные литературные вечера с шутками и серьезными проблемами, которые жизнь подсовывала, не спрашивая, хочешь ты этого или не хочешь, — и музыку, и театр, — и все-таки ей так необходимы были тишина и одиночество, когда никто на тебя не смотрит, никто не обрывает нить мысли…

Киевская весна в тот год выпала холодная, и Лесе захотелось тепла, все вспоминалась по-настоящему и непривычно прекрасная весна в Колодяжном — одна из редких весен, проведенных не на чужбине. Казалось, кукушки слетелись туда со всего света, от их неумолчного кукования ей и самой было хорошо и весело. А еще в Колодяжном ее всегда ждала розовая комната с белыми меандрами, и одна дорогая для нее вещь, по которой Леся тосковала, где бы ни находилась, потому что была без нее как без рук и без пера, — ее письменный столик. Человек привыкает к вещам, ничего не поделаешь, тем более когда с ними так много связано… И все же эта киевская весна не так уж плоха: аккомпанировала же она одной певице на вечере памяти Гейне.

Холодно, однако, как осенью. Труш оборудовал себе мастерскую в здании Киевского городского музея — Лесе приходилось ходить туда, на Александровскую, издалека, дорога утомляла и отнимала время, но Трушу все это было неважно, его устраивало освещение и еще что-то известное и понятное только живописцам, остальное его не касалось. Здание музея, только что выстроенное, совсем новое, пахло штукатуркой и было едва обжито, в нем еще недоставало уюта, — хотелось разложить посреди мастерской славный костер, как на Ивана Купалу, и погреться у огня.

— Панне Лесе холодно? — наконец догадался спросить Труш. — Тогда, может быть, на сегодня довольно?

— Если вам хорошо работается, я еще померзну немножко, я терпеливая.