Бенефис

Неужели поэтам, не раз думала она, суждено жить на перекрестках и отдавать людям на глум и пересуды не только свои мысли и работу, но и самую жизнь свою? Однажды она спорила об этом с Маковеем, убеждала его, что каждый человек имеет право охранять свою душу и сердце, чтобы туда не врывались силой чужие. Пусть это только ее личное чувство и желание, и нет для него мудрых теоретических основ — она не откажется от этой мысли. В этом она убедилась совсем недавно на гейневском вечере, слушая второй реферат — о биографии поэта. Ее возмущало, что в этом сообщении слишком много места занимала литературная сплетня. Какая польза от этого перемывания косточек умершего поэта? Не лучше ли оставить его в покое и пользоваться лишь тем, что поэт отдал потомкам по своей доброй воле? Ведь наследство его и без того не скудно, к чему же сдабривать его сомнительными домыслами и сплетнями? Может быть, и не стоило соглашаться на писание портрета, если от этого приходят такие невеселые мысли? Леся заставила себя улыбнуться — Труш так деликатно — ну просто мило! — сносил ее скверное настроение и задумчивость!

— Знаете, я и сама когда-то бралась за живопись. Писала образцы народных вышивок. И яйца раскрашивала — все больше расписывала цветами, и неярко, — я не люблю красок, от которых режет глаза. Как-то подарила крашанку дочке подруги, а подруга говорит: «Какие славные лилии! Как будто твой автопортрет». Хм, ну какая из меня лилия?

Труш вдруг подумал, что и в самом деле есть сходство: то ли чистота, деликатность, то ли ощущение хрупкости, физической ненадежности, а Леся продолжала уже шутливо:

— Вы первый задумали увековечить меня, пане Иван. Как-то в Гадяче у нас гостил один молодой художник, Фотя… Фотий Красицкий, так он писал всех, кроме меня… Должно быть, я не соответствовала его вкусу.

— Моему вы соответствуете как нельзя лучше, панна Леся. А увековечу я не столько вас — это вы и сами, без меня сделаете, — сколько собственное имя на вашем портрете.

Ох уж эти галичане, они и в самом деле мастера на изысканные комплименты! А ей в этот миг захотелось обернуться мавкой со сверкающими длинными зелеными волосами, лесной феей в настороженном, готовом ко всяким чудесам вековом волынском лесу.

Желтый песок завился вихрем, в песке плясал маленький хитрый бесенок, он прыгал на тоненьких ножках, приставал ко мне, искушал, прищурив круглый зеленый глаз: отчего бы тебе не попытаться заселить эту пустыню, приведи сюда двух детей с их папирусами, пусть зарывают свое сокровище в песок, — посмотрим, что из этого выйдет, — а поскольку люди не умеют ничего делать молча, так должны же и эти говорить, ведь так хорошо будет, когда они заговорят, да еще твоими словами!

Я чувствовала, что это святотатство, я не имела права касаться недописанного Лесей, но искушение было велико, слишком велико, я не могла больше вынести одиночества, и желтизны пустыни, и этого хитрого бесовского подзуживания и сдалась, покорилась — и вывела детей в пустыню.

Д е в о ч к а

Здесь остановимся. Смотри — кругом

Лишь желтая пустыня да молчанье.
Сюда, наверное, никто не ходит.

М а л ь ч и к

Да, здесь. В песок папирусы зароем.

Д е в о ч к а

Сокровищница мудрости — в песке…

Послушай, ну, а если никогда
Никто сюда в пустыню не заглянет,
Так мудрость и умрет? И правда с нею?
Нет, лучше б мы отца спасли, чем это!
Слова, никем не читанные, — прах,
Пустой, ненужный, невесомый шелест,
Песок меж пальцев струйкой… А отец…

М а л ь ч и к

Молчи, уж раз мы здесь. Не допусти,

Чтобы сомненье волю нам сломило.
Все взвешено, мы приняли решенье,
Так будем же и выполнять его.

Д е в о ч к а

А вдруг на этом месте храм заложат?

Тогда никто и вовсе не найдет…

М а л ь ч и к

Тогда наш клад пойдет им на фундамент,

И в новом храме люди нашу правду
Провозгласят как высшую, святую.
Ну разве человеческая жизнь
Не стоит торжества великой мысли?

Д е в о ч к а

Да, но отца мы больше не увидим…

М а л ь ч и к

Опять о нем! Не думаешь ли ты,

Что мне легко все это?

Д е в о ч к а

Уж молчу!